В 2009 году решением Священного Синода Русской Православной Церкви была учреждена ежегодная Патриаршая литературная премия имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия «За значительный вклад в развитие русской литературы». Впервые она была вручена 26 мая 2011 года писателю Владимиру Крупину. В 2012 году лауреатами стали Олеся Николаева и Виктор Николаев, в 2013-м – Алексей Варламов, Юрий Лощиц и Станислав Куняев, в 2014-м – Валерий Ганичев, Валентин Курбатов и протоиерей Николай Агафонов, в 2015 году – Юрий Бондарев, Юрий Кублановский и Александр Сегень.
Мы продолжаем серию бесед писателя и отныне тоже лауреата премии Александра Сегеня с теми, кому выпала честь получить из рук Патриарха Московского и всея Руси эту высокую награду. Сегодня читайте беседу с известным русским поэтом, прозаиком и публицистом Юрием Лощицем, автором поэтических сборников, книг из серии «Жизнь замечательных людей» о Григории Сковороде, святом Димитрии Донском, Иване Гончарове, равноапостольных Кирилле и Мефодии, рассказов, повестей и романов, среди которых особо можно выделить «Послевоенное кино», «Унион», «Полумир».
Семья Ю.М. Лощица. Лето 1938 г. в с Федоровке УССР
– Юрий Михайлович, только что в журнале «Наш современник» опубликована ваша новая повесть «Мои домашние святые», в ней вы так ярко и красочно пишете о своем детстве, которое выпало на годы войны и оккупации. В 1941 году вам было три года, а когда немцев и румын изгнали из ваших родных мест, вам исполнилось пять с половиной. В какой среде вы росли? Насколько мир вашего детства был связан с религией, с Православием?
– Мои родители были комсомольцами, и каких-то первых религиозных импульсов от них я получить не мог. Но и по отцовской, и по материнской линиям народ был православный. Бабушка Татьяна Максимовна пела в церковном хоре и, почти не зная грамоты, помнила наизусть сотни песнопений. Тропари всех праздников, кондаки, стихиры – и пела их осознанно, осмысленно. В повести «Мои домашние святые» ей посвящено немало страниц.
– Насколько мне известно, изначально повесть называлась «Наши идут». Почему изменилось заглавие?
– Поначалу я собирался писать лишь о том, как мы все ждали скорого прихода Красной армии и освобождения из-под ига фашистских оккупантов, но потом копнул глубже – о своих дедушках и бабушках – и начал повествование с самых ранних своих лет. Название «Мои домашние святые» родилось, когда я в очередной раз рассматривал фотографии дедушек и бабушек и обратил внимание, как они стоят перед фотографом. Точно так же, как изображают святых на иконах. Выпрямившись во весь рост, обратившись лицом и всем своим существом к зрителю. В позах предстояния. Всем своим видом желая показать: вот что есть в нас лучшего, что мы хотим вам, дети и внуки, передать. И это прослеживается на сотнях и тысячах дореволюционных фотографий русских людей. Они не снимались в каких-то случайных позах…
– Не подставляли друг другу из-за спины рожки…
– Не фотографировались на ходу, на бегу, наспех, а застывали в почти молитвенном состоянии, как стоят в храме. И чем больше я на них смотрю, тем больше чувствую, что и они требуют от меня к себе какого-то молитвенного отношения. Это мои домашние святые. Они не вошли и не войдут в списки канонизированных святых, но таких неведомых миру наших домашних святых миллионы!
– Тут слышна перекличка с названием книги архимандрита Тихона (Шевкунова) «Несвятые святые».
– Совершенно верно. У них от Господа какое-то особое задание. Об этом мне и захотелось написать в новой повести, вышедшей в «Нашем современнике».
– Это похоже на сербскую Крсну славу.
– Да, Александр Юрьевич, наша домашняя крестная слава, слава и честь родного дома.
В оккупации мы жили у маминых родителей в селе Федоровке Одесской области. Бабушка Дарья меня окрестила примерно в конце 1941 – начале 1942 года. Во время оккупации в Федоровке появился священник. Крестил детей в обычной сельской хате, в детской ванночке, купленной моими родителями еще до войны для меня. И потом эта ванночка использовалась для хозяйственных нужд. И купали в ней, и стирали в ней, и в 1946 году она в Сибирь вместе с нами поехала. И до сих пор она хранится на даче моих родителей.
– Оккупантами в Одесской области были не только немцы, но и румыны. Они ведь православные. Хоть как-то проявляли свое православие?
– В качестве православных – нет. А вот колхозы они сохранили, и люди ходили в эти колхозы, чтобы работать на оккупантов, пришедших из-за Днестра. Был один румын по фамилии Мунтяну, который ходил по дворам и предупреждал, если его соотечественники собирались идти грабить. Еще запомнилось, как румыны всегда ходили с открытыми ртами, потому что привычной им мамалыги не хватало, приходилось есть ржаной хлеб, а от него у них опухали десны. В 1944 году открылась церковь, и мы с бабушкой ходили далеко, к середине села, чтобы побывать на богослужении. Когда гораздо позже я прочел «Грозу» Островского, монолог Катерины про детские церковные впечатления, у меня аж защемило оттого, что это очень мое воспоминание.
– А когда вы вернулись к Церкви?
– Потом, в отрочестве и юности, из-за общего атеистического воспитания я стал стыдиться того, что в детстве ходил с бабушкой в церковь. Помню, особенно на меня вдруг странным образом «повлиял» Достоевский, когда я читал рассуждения Ивана Карамазова о том, что какой это Бог, если Он допускает страдания, слезинку ребенка; я чувствовал, как это совпадает с моими мыслями. Или Бога нет, или Бог жестокий и равнодушен к людям. Я даже подчеркивал в книге те места, которые казались мне созвучными моим атеистическим мыслям. Потом, когда вернулся к вере, однажды заглянул в свои подчеркивания и чуть не сгорел от стыда.
– Что же произошло в промежутке между теми подчеркиваниями и этим стыдом?
– Огромным человеческим открытием стали для меня несколько встреч, в том числе с Николаем Николаевичем Третьяковым, с Валерием Николаевичем Сергеевым. Автор книги в серии «Жизнь замечательных людей» об Андрее Рублеве, Сергеев учился на филфаке МГУ, будучи на год моложе меня, но тогда мы почти еще не дружили. Затем, году в 1965-м, встретились снова, я узнал, что он работает в музее Рублева, стал ходить к нему туда, беседовать, и он перевернул мое сознание. То, как он показывал людям иконы и рассказывал о них, действовало сильнее атеистической пропаганды, которая, как известно, во времена Хрущева развернулась по всем фронтам. Людям тогда внушалась идея: если хотите жить при коммунизме, окончательно забудьте о религии. Шла стандартизация человеческой личности. Тогда и дома появились безликие, стандартные. А по масштабам борьбы с Церковью время было даже более жестокое, чем 1920-е и 1930-е годы. Только что людей не убивали в таких количествах. Зато упрятывали в психушки, преследовали.
– И в такой обстановке антирелигиозной истерии находились люди, подобные Сергееву!
– Да. Впоследствии я написал о нем очерк «Мой друг от 60-х». Валерий Николаевич организовывал от своего музея поездки по заброшенным храмам, где еще могли оставаться иконы и церковная утварь. И, помню, приезжаешь в такой храм и с горечью узнаёшь, что опоздал: буквально накануне оттуда всё выгребли и публично сожгли на площади. Сейчас появляются исторические исследования о чудовищных злодеяниях
хрущевских времен, приводятся цифры, а у меня осталось в памяти четкое ощущение, что всё это напоминало погром.
– И в чувстве протеста против развернувшейся антирелигиозной кампании, должно быть, быстрее укреплялась собственная вера?
– Безусловно.
– Иной раз я с ужасом думаю: а что, если те времена вернутся? Придет новая власть в России и начнет проводить политику, подобную хрущевской. Как народ воспримет это теперь?
– Надеюсь, сейчас такое невозможно, поскольку вызвало бы сильнейший отпор. Особенно я надеюсь даже не на наше с вами поколение, для которого, что греха таить, приход в Православие порою диктовался модой, желанием не быть, как все, а на нынешнюю православную молодежь и детей, которые осознанно воспитываются в вере, знают тексты, участвуют в богослужениях. Страна наша уже не на словах, а по сути становится православной. И чтобы против этого подняться, нужен приход некоего апокалиптического существа.
– Такими существами мне видятся те, кто сейчас объединился против России, вводит всё новые и новые санкции, угрожает войной. Ведь уже всеми признано, что Запад вступил в эпоху постхристианскую, а стало быть – антихристову. Полагаю, что если бы у власти в России оставались продолжатели дела Горбачева и Ельцина, они бы, идя на поводу у этой цивилизации, сейчас начали бы борьбу против Церкви. В 1990-е годы у них не было выбора, нужно было на что-то опираться, и они пошли на заигрывание с Церковью. А теперь им пришлось бы слушаться приказов со стороны Атлантики.
– Господь лишил их власти очень вовремя.
– Юрий Михайлович, литература не бывает бесконфликтной. При советской власти – в разное время в разной степени – существовал конфликт между государством и Церковью. А сейчас вы, как православный писатель, какой конфликт видите в религиозной тематике?
- У меня есть поэма, которая называется «Христос ругается». Некоторым это название кажется ошеломляющим. Но я убежден, что в нашем нынешнем христианстве Ему не всё нравится, а многое Его просто отвращает. Стремительность, с которой Церковь стала возвращать себе имущество, то количество новых храмов, монастырей не могли не соблазнить иных весьма предприимчивых молодых людей, которые смекнули: здесь можно поживиться, сколотить состояние, вот где хороший хлеб! Помните, Александр Юрьевич, мы с вами были в Якутии и душевно беседовали с тогдашним архиепископом Германом, который ныне в сане митрополита возглавляет Курскую епархию, и этот прекрасный человек жаловался, как мало ныне настоящих подвижников. Приезжают в Якутию выпускники Троице-Сергиевой Лавры и быстро бегут назад, потому что холодно, скудно… Ищут мест хлебных. Существование таких людей, которые ищут в Церкви только комфорта и благоденствия, не может не тревожить. На мой взгляд, это как раз один из таких конфликтов, мимо которых православные писатели не могут проходить.
– Ведь есть писатели, которые критикуют Церковь, желая ее уничтожения, а есть православные писатели, которые мечтают о чистоте и величии Церкви и именно поэтому не могут не замечать существующих недостатков. Покойный патриарх Алексий II очень много внимания уделял тому, чтобы Церковь была безупречной. Он ежегодно посвящал огромные многочасовые доклады на Московском епархиальном собрании жесткой критике. Ваша поэма называется «Христос ругается». Патриарх почти ругался, потому что видел, как много тех, кто не по вере пришел в Церковь, не ради исполнения Христовых заповедей, а ради корысти. Такого борца за чистоту Церкви, как Алексий II, до него в ХХ веке не было. У предыдущих патриархов и задачи были иные, и причин почти не существовало.
– Что греха таить, иной раз приедешь куда-нибудь и видишь, как священник не слишком озабочен состоянием вверенного ему храма, зато себе такие хоромы построил, что мама не горюй. И к нему не подступись. Я стараюсь следить за документами и постановлениями Церкви и вижу, что наша церковная иерархия беспокоится о таких явлениях. Именно поэтому наша Церковь остается сильной. Паисий Святогорец говорил, что Господу нужно большое сито, чтобы отсеивать дурные зерна. «Возьмет Бог метлу!» – строго предупреждал он же. Меня очень впечатляло и восхищало то, с какой открытостью и непреклонностью Святейший Патриарх Алексий боролся за вверенную ему Церковь.
– Эта борьба, не меньше, чем борьба с украинским расколом и борьба за воссоединение с Зарубежной Церковью, отнимала его силы, подрывала здоровье.
– Вы упомянули украинский раскол. Меня, как украинца по происхождению (хотя отцовские корни – белорусские), конечно же, сильнейшим образом угнетает то, что происходит на Украине. Я думаю об этом и скорблю ежечасно. И начиналось это уже в 1980-е годы, я наблюдал, как украинские письменники рьяно вооружились против так называемой насильственной русификации Украины, которой никогда на самом деле не было. Маститые Иван Драч, Павло Загребельный (да стыдно и перечислять, потому что большинство им тогда поддалось) вкупе с раскольничьим митрополитом Филаретом Денисенко стали, можно сказать, первооснователями современной украинской смуты. Разве что Борис Олейник потом образумился и восстал против падения Украины в откровенную бандеровщину.
– Да, я помню, как в Крыму, тогда еще украинском, на праздновании юбилея Пушкина Борис Ильич назвал Александра Сергеевича «первым украинским буржуазным националистом», а потом извинялся перед нами: мол, не выдай он столь абсурдную формулировку, больше бы власти не разрешили проводить подобные мероприятия.
– Столь же абсурден был отход митрополита Филарета с частью паствы от лона единой Русской Православной Церкви. Москва всегда понимала, что после Великой Отечественной войны в украинской почве остались бандеровские зерна, и они прорастут. Брежнев не случайно желал, чтобы после него во главе СССР встал Щербицкий, который мог бы противостоять росту украинского национализма…
– Точно так же и ради противоборства церковному расколу возникла идея, чтобы после патриарха Пимена новым патриархом стал Филарет Денисенко, а в итоге после избрания Алексия II Филарета такая зависть обуяла, что он встал во главе раскола.
– Ну, а когда появились украинские деньги с Мазепой на банкноте в 10 гривен, я просто ужаснулся до глубины души: тем самым они поставили на себе клеймо отступников от единого русского дела! Понял, что ничего хорошего уже ждать не приходится. И вот куда теперь их изменник Мазепа завел!
– Страшно. Теперь русские с украинцами настолько не близки, что трудно предсказать, когда восстановится былая дружба.
– Да, может, не одно поколение должно пройти. Сейчас ничего нельзя форсировать. Но, думаю, великая ошибка произойдет, если в умах наших презрение к фашиствующим «украм-самостийникам» и к их киевским и американским подстрекателям перерастет, не дай Бог, в нелюбовь ко всему малороссийскому, «хохляцкому», к прекрасной, любимой мною от младых ногтей настоящей крестьянской «мове» моих дедов, к высокой песенной культуре Малороссии, Новороссии и Слобожанщины с их «Дывлюсь я на нэбо…». Я еще намерен продолжить главы «Моих домашних святых» новыми страницами. И в них высказаться сполна и поименно в том числе и о беловежских политических вурдалаках, достойных пера автора «Вия».
– А преодолевать раскол придется будущим писателям. Ибо призвание писателя – исправлять чудовищные ошибки и преступления политиков.
– Когда я был последний раз на Украине, где праздновался очередной юбилей «Слова о полку Игореве», там на наших встречах в Новгород-Северском были и Борис Олейник, и академик Петр Петрович Толочко – верный ученик Бориса Александровича Рыбакова, неустрашимый борец за единство славянских народов и, прежде всего, народов России, Белоруссии и Украины. Он из тех украинцев, которые никогда не замыкались на местническом патриотизме. Для него нет понятий украинская и русская археология – археология для него общерусская.
– А ваши родственники живут на Украине?
– Двоюродный брат, о котором я писал в повести «Послевоенное кино», живет под Славяногорском. Двоюродная сестра – в Николаеве. Другой двоюродный брат, ветеран Афганистана, долгое время жил в Черкассах, но не смог больше выносить творящегося безумия и перебрался в Россию. Когда-то мы все каждый год ездили на Украину, а теперь Бог весть, когда доведется постоять у родных могил. Не приведи Господи, если нечто подобное случится и с Белоруссией! Ведь мой дед по отцу Федор – белорус. Родом из-под Слуцка, из деревни Журово. Лощицы – белорусская фамилия вообще-то… Совсем недавно, в мае, с помощью моих минских друзей Ивана Чароты, Игоря Федоровича и Олеся Карлюкевича мне удалось навестить деревню Лопатичи, где живет троюродный мой брат – старый тракторист Александр Качковский, и вместе с ним постоять у могильного камня, под которым лежит наш общий с ним прадед Константин Филиппович Лощиц, проживший 100 лет.
– А в детстве вам приходилось больше на украинском языке говорить или на русском?
– На украинском. Почти до семи лет я был сельским украинским хлопчиком. И в повести «Мои домашние святые» это вполне представлено с помощью речи родных мне людей, которая, надеюсь, вполне понятна и русскому слуху. До того, как мы переехали в Сибирь, где размещалась воинская часть, в которой служил мой отец, я слышал по преимуществу только мову. Лишь с первого класса в Новосибирске стал осваивать русский язык. Но это освоение давалось как-то ненатужно, а, наоборот, легко, весело, и первый класс закончил с пятеркой по русскому языку. «Непонятность» русского представлялась совершенно мнимой. Может, и потому, что еще в довоенное время родители завели патефон и я с удовольствием слушал с малых лет русские народные песни в исполнении Краснознаменного хора Красной армии. Особенно же часто просил, чтобы дедушка завел мне пластинку, на которой актер Москвин исполнял рассказик дореволюционного нашего прекрасного писателя Ивана Горбунова «Два мужика приехали в Москву, попали в Кремль, увидали Царь-пушку и… обалдели…».
– А когда вы взялись за сочинительство?
– В школе начал писать стишки. Ну кто не пишет в школе стишков!
– На русском или украинском?
– На русском, вестимо. Горжусь тем, что писатель я русский. Не русскоязычный, а русский. Украинским пользовался уже только в разговорах, когда ездил на Украину. Или петь любил и люблю по сей день.
А в девятом, что ли, классе замахнулся даже на роман – этакую сатиру против стиляг. Это сейчас стиляг и фарцовщиков стали воспевать, фильмы про них снимают сочувственные, а тогда к ним было и в отроческой, и в юношеской среде вполне нормальное неприязненное отношение. В студенческие годы продолжал писать стихи, вместе со Станиславом Куняевым посещали два разных литобъединения при МГУ: Станислав – у Николая Старшинова, а я – у Павла Антокольского. В сборниках МГУ состоялись в 1958 и 1959 годах первые робкие публикации. С этого всё начиналось.
– А как в вас боролись поэт с прозаиком?
– Это было не борьбой, а, скорее, взаимопомощью. Если не пишешь или хотя бы не читаешь стихов, казалось мне, и проза будет скучная какая-то, непоэтичная. Перечитаем
Бунина хотя бы. Да у него за каждой прозаической строкой проступает поэт с его безукоризненным чувством ритма, гармонии, краткости.
В 1960-е годы я начал писать очерки о России, о ее истории и современности. В 1972 году выпустил книгу в серии «ЖЗЛ» о Григории Сковороде – своего рода первая дань историческому единству Украины с Россией. В этой книге я, как умел на ту пору, освобождал Сковороду от всего надуманного, что навесили на него советские историки, как русские, так и украинские. Его чуть ли не возвели в ранг просветителя-энциклопедиста, материалиста. Нужно было доказать, что это был православный поэт и философ с христианскими убеждениями о подлинном просвещении, а не какой-то лазутчик из стана руссоистов или вольтерьянцев. Конечно, такое виденье Сковороды не устраивало тогдашнюю идеологию. Как и виденье Гончарова в качестве верующего православного писателя, о котором была моя следующая книга. Приходилось о многом писать не в полную меру открытости, намеками и полунамеками. Хотя «эзопов язык» мне как способ общения с читателем претит. А потом вышла книга и вовсе о святом – о Димитрии Донском. Здесь я уже в большей мере смог раскрыть свое отношение к сути описываемых событий, хотя в самом первом издании лишь с великим усилием удалось сохранить, к примеру, тот факт, что Куликовская битва произошла в день великого православного праздника – Рождества Богородицы. Ведь издательство «Молодая гвардия» оставалось еще вотчиной ЦК ВЛКСМ.
– В связи с этим как вы считаете, Юрий Михайлович, насколько сейчас сильна православная художественная литература?
– Я достаточно высоко оцениваю ее действенные возможности. Художественное слово, высказанное настоящим писателем, способно сильнейшим образом повлиять на религиозное становление человека. Возможно, не меньше, чем хорошая церковная проповедь. Приведу лишь один пример – из нашей классики. Чеховский рассказ «Студент» Вот где великая христианская проповедь – без всякой риторики и патетики!
– Кстати, обратите внимание, какое обилие отзывов вызывают рассказы, публикующиеся на страницах интернет-журнала «Православие.ру».
– Не сомневаюсь, Александр Юрьевич. Люди истосковались по хорошей, здравой литературе, с ясным и ненавязчиво поучительным сюжетом и ясным писательским мировоззрением. Бог в помощь!
С Юрием Лощицем
беседовал Александр Сегень
pravoslavie.ru
