Кино и Мышкин

Протоиерей Игорь Прекуп

За шесть лет учебы (с 1-го по 6-й класс) в сельской школе, где я, в силу ряда причин, был «белой вороной» со всеми вытекающими последствиями, у меня сформировался навык не спускать оскорблений и давать сдачи вне зависимости от разницы в возрасте и весе, не рассчитывая при этом на победу (для такого дохлика это было заранее исключено). И вот, как-то раз показывали по телевидению фильм «Идиот», еще тот, старый, Пырьевский, 1958 года, с Юрием Яковлевым в роли князя Мышкина.

Меня потрясла сцена, когда Ганя замахивается на Варю, князь перехватывает его руку, получает от взбешенного Гани пощечину, но не бьет его в ответ (вспомним, Яковлев в молодости был худощав, но сложен очень хорошо). Князьсоглашается пострадать за Варю: «Ничего… ничего… пусть… пусть мне… а ее всё-таки не дам» (здесь и далее цитирую не по роману, а по фильму); соглашается пострадать, не воздавая тем же, но и не приемля самого поступка Гани, не пытаясь сделать вид, что всё в порядке, дескать, пустое недоразумение. Он дает нравственную оценку, выдыхая сквозь едва сдерживаемые слезы: «Ох, как вы будете стыдиться своего поступка!»

И – глаза! Глаза Мышкина, вернее, душа Мышкина в глазах Яковлева… Ни тени самолюбивой обиды, ни капли злости (как даже самые сильные плачут в бессильной злобе, я к тому времени насмотрелся и прочувствовал), ни малейшего желания отомстить или отстоять какие-то свои позиции, только боль за этих людей, негодование о том, как они, кто трусостью и малодушием, кто грубостью и наглостью, унижают свое достоинство.

И вот, Рогожин, человек грубый, жестокий, видавший виды, вместе со всеми замерший, первый приходит в себя: «Будешь стыдиться, Ганька! Будешь каяться, что такую овцу обидел!»

Увидел я тогда глаза Яковлева и понял: а про меня ведь нельзя сказать, что я «овца» (в хорошем смысле слова): что я кроткий, безобидный, никого и никак не задевающий, никому, ничем и никогда не дающий повод к раздражению. Пусть и не заслужил дурного обращения, но ведь я не безупречен! А такого человека – и в самом деле обижать не просто нельзя, не то чтобы нехорошо, а вообще за гранью! Но я-то не такой, чтобы обидеть меня было «за гранью»… И тут болезненная память о прошлых обидах отпустила, да и переживания о текущих проблемах тоже ослабли. Я почувствовал качественную разницу такого ответа. Еще не понимая, что именно это и есть «подставление другой щеки» (о бабушкиной шутке вообще не вспомнил, а до прихода к вере было еще много лет), я почувствовал в князе Мышкине какую-то чуднуюнравственную силу – не чуждую мне, но совершенно неведомую, совсем из другого мира, из другой жизни.

Можно, конечно, рассуждать в том духе, что искусственный образ Мышкина даже близко не раскрывает смысла христианской добродетели, сияющей нам в житийных примерах, и это далеко не то же, что проявил преподобный Серафим Саровский, пожертвовавший собой ради любви к ближним (а враги – тоже ближние, кстати), положив топор на землю, вместо того, чтобы защититься им, а потом заступившись за них перед властями, – но в таком случае мы упускаем из внимания один из аспектов добродетели: она не появляется внезапно. Добродетель зарождается и формируется, пробиваясь сквозь толщу земли нашей чувственной природы и окружающий сорняк страстей, и пока не принесла свой плод, она всё равно – та же самая добродетель, только в развитии. Ну да, еще не созревшая, еще не очищенная, но она.

Кадр из фильма «Идиот»

Обиделся ли князь на Ганю и тем самым низвел христианский подвиг на уровень бытовой ссоры, пусть и не стал мстить? Может, по-человечески, он и обиделся где-то, но не обида за свое унижение вызвала его слезы, а стыд за Ганю, в первую очередь, игорькая обида за Настасью Филипповну, да и за всех собравшихся. Не за себя. Личная обида утонула в обиде и стыде за людей, роняющих свое достоинство и не сознающих этого. Так что вполне получается по слову святителя Иоанна Златоуста:

«Давая эту заповедь, Спаситель имеет в виду пользу и наносящего удары, и терпящего их. В самом деле, если обиженный вооружится тем любомудрием, которому научает Спаситель, то он не будет и думать, что потерпел обиду, он даже не будет и чувствовать обиды, почитая себя скорее ратоборцем, чем человеком, которого бьют. А обижающий, будучи пристыжен, не только не нанесет второго удара, хотя бы он был лютее всякого зверя, но и за первый будет крайне обвинять себя. Поистине, ничто так не удерживает обижающих, как кроткое терпение обижаемых. Оно не только удерживает их от дальнейших порывов, но еще заставляет раскаяться и в прежних, и делает то, что они отходят от обиженных, удивляясь их кротости, и наконец, из неприятелей и врагов делаются не только их друзьями, но даже самыми близкими людьми и рабами».

Отцы о подставлении щеки

А потом, в студенчестве, начались годы постепенного промыслительного приближения к вере. Чтение Евангелий, размышления, крещение, воцерковление… Духовник мой, протоиерей Владимир Залипский, был типичным «старцем в миру». Он удивительно тонко чувствовал все нюансы мирской жизни, будучи, однако, совершенно монашеского устроения. Эта многоплановость реализовалась, в том числе, и в его проповедях. Удивительно трезвый человек был. Даже как-то неудобно говорить о нем в прошедшем времени, настолько настоящее для него существовало в вечности и в ее свете оценивалось. Он очень много приводил примеров из житий святых, из патериков, постоянно напоминая при этом, что христианство – это «работа не с телескопом, а с микроскопом», побуждая жить по Евангелию, сосредоточиваясь на «простых вещах».

Поэтому, при всей своей богословской эрудированности, в проповедях отец Владимир любил приводить примеры простого принятия Евангелия, простого исполнения заповедей. Он вообще очень часто обращал наше внимание, что «Евангелие – оно простое». И что жить по нему просто. Это грех всё осложняет. Отец Владимир рассказывал случаи чудодейственного буквального исполнения заповеди подставления щеки. Ему это было очень близко по духу и на личном опыте испытано в самых неблагоприятных условиях.

Но «простота» в его понимании никак не отождествлялась с глупостью, будучи свободна также и от крайнего простодушия, дающего простор манипуляциям. «Просящему у тебя дай» (Мф. 5:42), но в то же время «пусть запотеет милостыня в руках твоих, пока не будешь знать, кому даешь» (Учение двенадцати апостолов).

Будучи сторонником «простого» отношения к Евангелию, он предостерегал от чрезмерного буквализма, обращая наше внимание на то, что святые (все-все) были еще и очень умными людьми. Богословие для него было не уделом каких-то кабинетных ученых, а живой, пульсирующей мыслью Священного Предания. Евангелие, понимаемое в ключе Священного Предания и осуществляемое в личной жизни – вот суть его проповедей и личных бесед.

Со святоотеческим наследием я начал знакомиться еще до поступления в семинарию, благодаря своему сокурснику по художественному институту Паше Попову, который четверть века уже как отец Павел. Он уже тогда, в середине 80-х, находил святоотеческие книги и распечатывал их на ксероксе для себя и друзей. Так что преподобные Макарий Великий, Варсануфий и Иоаннн, авва Дорофей, Силуан Афонский были для меня той питательной средой, в которой евангельские семена раскрывались во всей красоте и ясности.

Отец Владимир с матушкой Натальей и моим сокурсником по институту о. Павлом Поповым

А уж когда я поступил в ЛДС, то в библиотеке обнаружил сокровищницу святоотеческой мудрости, крупицы которой начал переписывать себе в здоровенные тетради (кто ж знал тогда, что всё это будет издаваться… хотя, нет, еще далеко не всё). И вот буквально на днях листал я их, но никак не мог найти толкование на заповедь о подставлении щеки. Насколько помню, искомое высказывание принадлежит святителю Григорию Нисскому (поправьте меня, если кто знает), но ни я не нашел у него этого фрагмента, ни даже один друг-патролог, по моей просьбе. Бог даст, еще найду, как находят со временем вещи, лежащие на самом видном месте.

Суть толкования (в вольном, но не искаженном пересказе) следующая. В Евангелии говорится об ударе по правой щеке, а получаем-то мы по какой обычно? Правильно, по левой, потому что получаем от правши. Получить по правой – неожиданно. Аналогично и со всевозможными превратностями судьбы, скорбями, случающимися в нашей жизни, которые мы осознаем как Божии наказания. Удар по левой щеке – это образ наказаний заслуженных, таких, когда мы прекрасно понимаем, за что, и отдаем себе отчет, что сила «удара» вполне соответствует степени допущенного свинства. А всегда ли мы получаем по ней? То есть всегда ли мы, позволив себе нечто греховное словом, делом, помышлением, терпим вслед за этим заслуженное наказание? Бывает, да, бывает, что еще не успел подумать, как схлопотал. Такие вразумления – мгновенные. А бывает, что уж и съежился, а… а ничего! Ну, слава Богу, думаешь.

Слава Богу, конечно, за всё, но рано радоваться, хотя благодарность Ему всегда к месту. Оно-то, может, и пронесло, а может, просто наказание (не будем забывать, что наказание, православно понимаемое – это, в первую очередь, не возмездие, не кара, а научение) откладывается до лучших времен. А какие времена «лучшие» для наказания? Как и для всякой вещи под солнцем: лучшее время то, которое наиболее благоприятно для ее применения. Так и с наказанием: когда человек наилучшим образом способен что-то понять и усвоить с наибольшей для себя пользой, тогда и время… То есть он может быть на тот момент хороший-прехороший, белый-пушистый, он уже невольно собой любоваться начинает, какой он правильный да Богом за свою добродетель обласканный, что как бы подтверждает его статус угодника Божия в собственном подсознании, даже чувствует, что нимб уже немного жмет…

Бдыщ!!! – искры из глаз и правая щека запылала… «За что?!!» Внезапно откуда ни возьмись – какие-то стихийные неприятности. Причем понятно, что ни сам не спровоцировал, ни какими-то внутренними пакостями не нарывался. Да нет, всё нормально. Просто ты созрел для наказания, для того, чтобы потерпеть то, чего был не в состоянии потерпеть раньше, когда был слабей и в духовном, и в нравственном отношении. Случилось бы это с тобой непосредственно после того, как ты себе это накликал, ты бы не выдержал, впал бы в еще худший грех, чего доброго, а теперь, молодец, подрос, созрел – неси, укрепляйся теперь через это: размышляй, вспоминай всё то, за что в свое время недополучил по левой щеке. Вспоминай и кайся, очищаясь в терпении, благодаря Бога за Его премудрое ниспослание нам в свое время не только утешений, но и наказаний; не для падения нашего под грузом скорбей и преткнувшись об искушения, а на преодоление их, ради торжества во Христе.

Это было открытием для меня. Вся жизнь, все, казавшиеся бессмысленными, трудности, неприятности, все несправедливые обиды – всё вдруг увиделось в новом свете. Я и прежде понимал, что глупо задавать вопрос: «За что, Господи?» Да если бы Он за всё, за что следует, наказывал бы, да еще и по справедливости (о, ужас!!!), от нас не то что мокрого места, воспоминания бы не осталось! Если Он попускает наказание, то не потому, что, наконец, появилось за что. За что всегда есть. Наказывает Он не «за что», а «для чего». Не видишь прямой причинно-следственной связи, ну и ладно: хотя бы терпи благодушно, и через это Господь очистит тебя от чего-то; прими скорбь с благодарением, и стань через это ближе, родней Ему.

Так вот, после этого откровения мое представление об отношении к скорбям дополнилось. Что не надо задавать глупый в своем риторичном тоне вопрос «за что?» – это само собой. Но, оказывается, не стоит торопиться вовсе отказываться от этого вопроса. Просто надо сменить тон с жалобно-возмущенного на искренне-смиренный и терпеливо-заинтересованный, понимая, что, хотя Бог попускает далеко не всегда и не всякую, не любую скорбь, но лишь тогда и ту, когда и которая нам каким-то образом может послужить во благо. У внезапно и, казалось бы, совершенно без повода с нашей стороны свалившейся на нас скорби может быть своя отдаленная и внешним образом никак не связанная с ней причина.

Я уж не говорю о бедствиях, которые являются прямым следствием наших, как минимум, ошибок (а мы ведь и тут всё надеемся проскочить, в расчете на русский «авось», досадуя, если не получилось, и приписывая неудачу звездам, чьим-то козням, сглазу – только не себе), но если с нами случается что-то нехорошее из-за так называемого «рокового стечения обстоятельств», хорошо бы задуматься, ради чего это могло бы произойти, и тогда, может быть, поймем, из-за чего. Даже если, всё перебрав, мы не придем к определенному заключению, чего ради была попущена та или иная скорбь (а скорее всего, так оно и будет, если мы не станем себя накручивать и фантазировать), в любом случае мы проведем серьезную «работу над ошибками», которая бесполезной для души быть не может… Кстати, вдруг это и была истинная цель попущения?

Есть и другие аспекты святоотеческого понимания этой заповеди. Например, преподобный Максим Исповедник советует понимать ее так: «Если бесы, говорит [Господь], посредством помыслов ударят тебя в правую щеку, внушая гордость правыми делами, то обрати левую, то есть представь взору неправые дела, которые мы совершили».

Тогда же в семинарии один из ее воспитанников (в те благословенные времена студентами назывались только учащиеся Духовной академии, а семинаристы – воспитанниками, и у них были классы, тогда как у академистов – курсы) поделился со мной почерпнутыми на эту тему знаниями. Он указал мне пример подставления щеки Самим Господом; пример сам по себе не только иллюстрирующий, что значит «подставить щеку», но существенно раскрывающий это понятие.

Возьмем в руки синодальный перевод Нового Завета и заглянем в указатели параллельных мест. Что мы видим в связи с Мф. 5:39? Указание на Ин. 18:22-23: «…один из служителей, стоявший близко, ударил Иисуса по щеке, сказав: так отвечаешь Ты первосвященнику? Иисус отвечал ему: если Я сказал худо, покажи, что худо; а если хорошо, что ты бьешь Меня?» Если исходить из распространенного примитивного понимания подставления щеки, то Господь Сам же и нарушает заповеданное Им, возражая ударившему Его. Принимая это расхожее заблуждение во внимание, один из авторитетнейших комментаторов Священного Писания Евфимий Зигабен пишет:

«Некоторые спрашивают, почему Иисус Христос не подставил и другой щеки ударившему, как Он заповедал делать апостолам, а высказал даже неудовольствие? На это мы говорим, что эта заповедь о немстительности была дана вследствие тех раздоров, которые происходят из мщения; и теперь Иисус Христос не ответил тем же ударившему, а напротив, не оттолкнув его, и не отойдя в сторону, Он показал этим Свою готовность претерпеть и другие удары».

Или вот что пишет об этом святитель Иоанн Златоуст:

«Он, несмотря на то, что мог всё поколебать, и истребить, и ниспровергнуть, – ничего такого не делает, а напротив, произносит слова, могущие укротить всякое зверство.Если Я сказал худо, говорит, покажи, что худо, то есть, если ты можешь порицать Мои слова, докажи это, если же не можешь, что ты бьешь Меня?»

Спаситель, личным примером раскрывая смысл сказанного Им о подставлении левой щеки, показывает, что речь тут вовсе не о предании себя в волю злодея, и уж никак не о потворстве дурным нравам или о тупой покорности. Он показывает, что готов принять второй удар, если в самом деле заслужил его, и если бьющий не только уверен в своей правоте, но и в состоянии нравственно и логически обосновать это. Он не молит о пощаде, Он кротко требует обоснования и оправдания удара.

Как ни парадоксально может показаться, но не тот подставляет щеку, кто безропотно терпит издевательства над собой, прося о пощаде или покорно дожидаясь, когда экзекуция закончится – нет. Щеку подставляет тот, кто требует обоснования такого отношения к себе, проявляя при этом готовность принять любое наказание, если оно и в самом деле заслуженно, как бы говоря: бей дальше, но сначала убеди меня, что язаслужил, а ты имеешь на это право.

Как пишет, ссылаясь на этот пример, епископ Михаил (Лузин), «любовь христианина должна терпеть зло только в той мере, в какой оно остается более или менее безвредным для славы Божией и для спасения ближнего; в противном случае должна ограничивать и наказывать зло, что особенно возлагается на начальство».

Но как определить меру? Апостол Петр во Втором соборном послании что говорит? «Покажите… в добродетели рассудительность» (2 Пет. 1:5). Сразу отметим, что речь о даре Божием, а не об интеллектуальной способности самой по себе. Но эта способность – естественная почва для принятия и приумножения дара. Если человек просит у Бога мудрости (Иак. 1:5), он ее получит, но для принятия дара надо не только молиться, но и усилием воли стараться включать голову в свете Евангелия.

Фото: Валерий Шарифулин / ИТАР-ТАСС

«Средник» и поля

Помню, как на Рождественских чтениях 1999 года выступал академик Александр Михайлович Панченко с докладом «Православная Церковь и русская культура». Отметив, что для России всегда было характерно единство светской и церковной культур, вот на что он обратил особое внимание собравшихся: в эпоху преподобного Сергия Радонежского на Руси не было светской литературы наподобие западных новелл. Вся литература была или священной, или богослужебной.

«В книге, – сказал докладчик, – есть „средник“ – текст, дальше идут поля, и на полях писцы пишут, например, „спать хочется“ (такую надпись я прочитал на Евангелии 1350 года), потому что на полях это можно». Сказав «можно», академик Панченко просто констатировал допустимость подобных надписей в то время. Описание – вывод. А теперь, внимание, далее следует уже его личный вывод-предписание: «У человека, – утверждает он, – есть „средник“ – это душа, храм, где пребывает Господь, и есть поля, где можно вести себя иначе. Например, буквица „Р“ начинает фразу „Рече Господь“, а изображает человека, который окатывается водой из шайки в бане. А баня – ведь это место, где снимали нательные кресты (я сам это хорошо помню), теперь это забыто. По-видимому, как предполагает Борис Андреевич Успенский, баня первоначально была домашним храмом Волоса (Велеса). Недаром в бане рожали, в бане гадали (вспомните пушкинскую Татьяну, баня для нее самое страшное место: она пошла туда гадать на Святках, но испугалась, потому что там „баннушка“ живет и могут быть разные неприятности). И это трогательное соотношение священного, боговдохновенного „средника“ и полей, где живет плоть, – это и был их если не союз, то, по крайней мере, мирное сосуществование».

В самом деле, довольно распространенное понимание христианской жизни: Божие (молитвы, богослужения, обряды, посты) – Богу, а мирское (отношения с людьми, в т.ч. и в семье, а также труд, работа, отдых, досуг, развлечения и т.п.) – миру, в области которого поступать надлежит по-мирски. И всё это спокойно сочетается в одном человеке. Вот только стоит ли распространенность рассматривать в качестве критерия нормы (в данном случае моральной)? Не говоря уже, что очень это всё напоминает гностические ереси николаитов, офитов и карпократиан, презрительно удовлетворявших плоть чувственными наслаждениями (дескать, что с нее взять, с этой плоти, гадости этакой – пусть подавится, всё равно она не может связать и победить дух, стремящийся к Плироме).

Другой пример. Один мой давний знакомый как-то оказался в затруднительном положении: работники его разленились, должники вконец стыд потеряли, судя по всему, и не собираются ничего возвращать, ну и т.д. А надо сказать, что человек этот – предприниматель «старой школы», успешно прошедший суровые испытания на прочность еще в 80-е годы, и упомянутые проблемы начались у него только с тех пор, как он всерьез решил жить по-христиански.

И вот сидит он как-то у своего друга в гостях, чай пьет, рассказывает о делах своих скорбных и недоумевает, что делать. Хозяин (тоже не так давно воцерковившийся) его спрашивает: «А раньше ты как эти проблемы решал?» Тот: «Как как? Просто: брал биту и популярно объяснял, что так себя вести нехорошо». – «Ну, так не морочь себе голову, – отвечает ему хозяин. – Христианские заповеди – всепрощение, терпение, кротость, смирение, милосердие – всё это оставь для личного общения, для тех, кто понимает. А жизнь – это жизнь, тут свои законы, деловые вопросы решай по-деловому».

Мой знакомый передавал их разговор, будучи очень благодарен своему другу, потому что после этого, не прибегая, правда, к бите, решил свои дела в два счета. Но, рассказывая об этом мне, будучи уверен, что делится положительным опытом, вдруг заметил, что на лице моем – плохо скрываемая печаль. «Так, получается, что: здесь мы христиане, а тут – просто погулять вышли?» – спросил я тогда и, как мог, попытался объяснить, что, конечно же, позволять людям наглеть не стоило, во всём мера нужна. И разговаривать надо жестко, если мягкий тон вводит ближнего в соблазн и дает повод наглеть. Если же человек слов не понимает, а просто прервать отношения нельзя, приходится переходить к делу, но… христианином надо оставаться всегда. Не только потому, что это гарантия соблюдения меры и разборчивости в средствах отстаивания своих интересов. Просто не получится по-другому никак оставаться христианином. Не получится.

Как только человек сознательно позволяет себе не быть христианином, то есть не ориентироваться в своих помыслах, словах и поступках на Христа и Его заповеди, хотя бы в какой-то сфере и в какое-то ограниченное время, он перестает быть христианином вообще. От Христа не берут ни отпусков, ни выходных, ни даже перерывов на обед. Произвольно прервавший свое христианство отпал от Христа. Или ты христианин постоянно, повсюду и со всеми (срывы – это другое, речь о произвольном выборе модели отношения и поведения), или – одна видимость, пустая скорлупа.

И если вернуться к теме подставления щеки, в свете того, что говорил академик Панченко о «среднике» и полях, а также после вышеописанного эпизода предпринимателем-неофитом, думаю, нелишним будет упомянуть о другом случае из жизни, описанном в рассказе одного современного православного писателя, имя которого называть умышленно не стану, чтобы не дать никому повода отвлекаться от содержания на личность.

Итак, автор нам повествует об искушении, постигшем некоего послушника (не посвященного в рясофор), который по благословению ходил за товаром в местную бакалейную лавку, принадлежавшую старому еврею, о котором автор говорит, что «старик был учтив с покупателями, учтив без всякого льстивого лицемерия, и с особым почтением относился к монахам». Но за прилавком всё время стоял сын хозяина. В отличие от своего отца, юноша вел себя по-хамски. То есть всякий раз, когда послушник приходил за товаром, сын лавочника спрашивал его, верно ли, что христиане после удара в одну щеку должны подставлять другую? После чего бил по лицу. Несильно, однако от этого не менее обидно. Так продолжалось довольно долго, пока духовный отец того послушника не заметил, что чадо страдает, и не расспросил его о причинах. Выслушав, старец дал совет, возможность воплотить который несчастный страдалец ждал, как ничего другого в своей жизни. Наболело.

И вот пришел он очередной раз в лавку. Стоило хозяйскому сыну привычно поинтересоваться вышеупомянутым положением христианской этики, как послушник ответил вопросом на вопрос (как говорится, «с кем поведешься»), риторически спросив оторопевшего юношу, читает ли он Евангелие, и тут же продолжив, что – а вот он читает Ветхий Завет, где сказано «око за око, зуб за зуб» (Лев. 24:20). После чего смачно двинул своим натруженным крестьянским кулаком по растерянной физиономии своего мучителя. Эффект был вполне предсказуем. Юноша стал образцом учтивости. Казалось бы, сплошные плюсы: и наглеца на место поставил, и от скорби избавился, да еще так остроумно нашел с ним общий язык… Опять же, не по своей воле (хотя и с большой охотой), но «за святое послушание».

Картина Илекса Беллера

Что меня во всей этой истории смутило?

Не будем углубляться в смысл процитированных послушником слов, которые вовсе не являются заповедью воздавать злом за зло. Это не предписание мстительности, а наоборот, ее ограничение (то есть за один выбитый зуб допустимо выбить не больше одного зуба т.д.). Ошибочность его (а значит, и его старца) понимания этого предписания Закона, в данном случае, непринципиальна. Принципиально тут другое.

Наглец из бакалейной лавки искушал послушника, издеваясь не только и не столько над ним, сколько над его верой, манипулируя при помощи дурно понятой заповеди. Подставлял ли ему вторую щеку послушник? Нет. Он не бил в ответ, но и не прощал. Возвращался восвояси с обидой, обостренной чувством бессилия, из-за того, что ничего не мог возразить на «аргумент» своего мучителя. Тот его связывал по рукам и ногам своим риторическим вопросом, потому что послушник не хотел преступить заповедь Христову, но знаний, которые помогли бы ему понять, как себя вести, у него не было, а сообразительности и находчивости ему, видимо, не хватало от природы. Преступать заповедь он не хотел, а на ее полноценное исполнение не хватало ни понимания ее смысла, ни воли к последовательному ее исполнению.

Ему это всё простительно. Достойно уважения, что он держал себя в руках ради Христа, и кое-как, но терпел. Проблема не в нем, а в том странном старце, который вместо того, чтобы помочь своему послушнику пройти подвиг до конца и победить по-христиански, дал ему совет, верный в житейском плане, но совершенно вредный в духовном.

Коль скоро послушник взялся понести крест исполнения этой заповеди, надо было его в этом поддержать, а не лишать возможности донести его до конца. Его подвиг, как я уже сказал, был половинчатым. «Подставить щеку» это не только не дать сдачи, но и простить обиду. Он не давал обиде выплеснуться, но и не прощал в сердце. Разве духовный отец этого не видел, не понимал, не мог ему на это указать? Вряд ли. Между тем, возможность победить в состязании, не сходя с занятой им позиции, у послушника была. И старец был обязан ему помочь не в том, чтобы «загнать под шконку» скучавшего в лавке садиста, а в том, чтобы пройти начатое поприще до конца и победить духовно. Это было сравнительно несложно, если учитывать обстоятельства, упомянутые в рассказе.

Раз сын бакалейщика «блеснул чешуей», продемонстрировав частичное знакомство с Евангелием, ему надо было ответить взаимностью, указав на то, что своим недостойным поведением сын бесчестит отца, который был известен своей искренней учтивостью. Тем самым он косвенно нарушает заповедь о почитании родителей. Это во-первых. Во-вторых, Талмуд запрещает даже позволенные действия в отношении иноверцев, если они могут навлечь неприязнь на еврейский народ. А уточним, что дело было на Западной Украине в межвоенный период, когда эта территория была под Польшей. Еще живы были воспоминания о погромах, для которых и поводов особых не надо было, а всякие мелкие обидки на бытовой почве имеют свойство накапливаться, и когда доходят до критической точки, то достаточно даже какой-то случайной мелочи, не говоря уже о сознательной провокации, чтобы случилась трагедия.

Евреи, в особенности старшее поколение, это понимали. Послушник мог напомнить юноше об этом. Не в плане угрозы, что, дескать, будешь хамить, местные узнают, вашу лавку разнесут – нет, не в этом смысле. Напомнить об этой причинно-следственной связи стоило в контексте предписаний Талмуда, согласно которому иудей всем своим образом жизни должен заботиться о прославлении Имени Божия, что привлекает симпатии к евреям со стороны других народов, а хуления Имени своими делами (что, соответственно, влечет за собой неприязнь к народу в целом) должен избегать, повторюсь, не допуская со своей стороны даже того, что само по себе позволительно (например, не указать клиенту-иноверцу на его ошибку, допущенную им себе в ущерб), если это дискредитирует народ.

Исходя из вышеизложенного, заповедь о подставлении щеки послушник мог бы исполнить, если бы не ограничивался терпением обиды, а, объяснив невеже его религиозно-нравственные обязанности, предложил бы ему ударить по второй щеке(напомню, что он этого не предлагал, то есть половинчато исполнял заповедь), но сделать это при старике-отце, который был ни сном, ни духом о «невинных шалостях» своего отпрыска. Уверяю, эффект в житейском отношении был бы не меньшим. А самое главное, что послушник, искренне желавший жить (а не время от времени, в зависимости от настроения и обстоятельств, поступать) по заповедям, укрепился бы на избранном пути.

А так получилось что?

А так получилось, что он, ради победы внешней, поступился своими принципами, которые поначалу, хотя бы половинчато, но отстаивал. Внешне он победил, «уважать себя заставил», да только дорого ли стоит уважение низкого человека? А вот достоинство свое христианское уронил. Дело даже не в том, что он его ударил. Если бы он его сразу носом к прилавку приложил, сказав, например, что щеку-то он подставит, но готов ли лавочник проверять на прочность его веру и дальше, то он продемонстрировал бы и не слабость, и не торжество духа, а всего лишь нерасположенность к тому, чтобы им манипулировали. Если бы даже просто не сдержался и дал сдачи по немощи, понимая, что не тянет он на святого, и то не страшно. Однако он продемонстрировал что? –Отказ от принципа, заповеданного Христом.

Он демонстративно поступил не по Новому, а по Ветхому, как ему показалось, Завету (именно, что показалось). И Ветхий, и Новый Завет составляют Священное Писание, но жить-то нам по Новому, и если уж мы крестились во Христа, то и облекаться в Него должны (Гал. 3:27). И вообще не следовало для виду приплетать Закон, если цель житейская: поставить на место наглеца.

Будучи рожденным свыше (Ин. 3:1-7) и проходящим монашеский искус (а монашество предполагает полное и бескомпромиссное посвящение себя жизни по заповедям), он не просто по немощи сорвался, а сознательно и показательно преступил заповедь, ради весьма относительной по ценности цели. Это маленькое, но отступничество. У него был шанс выйти победителем, если бы претерпел до конца (рано или поздно его кошмар закончился бы, потому что, когда об этом случайно узнал бы старик-отец, а он узнал бы обязательно, сыну не поздоровилось бы намного ощутимей, чем послушник даже мог себе представить). Мучитель был бы постыжен, вымаливал бы у страдальца прощения, а послушник наш вышел бы победителем, потому что до конца остался бы верен заявленному вероисповеданию, хоть всё исполнение заповеди и сводилось у него к терпению сквозь зубы.

Неудивительно, что он так и не стал монахом (напомню, что обетов он не давал, только готовился), но вернулся в мир. Не могу ничего утверждать с уверенностью, но не исключено, что на этот выбор повлиял описанный случай, в ходе которого молодой человек вошел во вкус решения проблем в мирском духе. А ведь мог бы устоять в позициине от мира сего…

Но вернемся к рассказу. Автор не ограничивается одним повествованием, но выводит из него мораль: «Не все проблемы нужно решать духовно. Пусть духовные вопросы решаются духовно. Пусть душевные вопросы решаются душевно. Ну а мирские вопросы пусть решаются по-мирски. А то мы склонны всегда надеяться на явное чудо, вот и ставим свечки за негодяев вместо того, чтобы дать им по шее».

Фото: delfi.lv

Вот, если бы не предшествовавший рассказ, если бы понимать эту мораль надо было бы, кому как покажется, то можно было бы и согласиться. В самом деле, если под душевными вопросами понимать, например, дружеское общение, умение проявлять отзывчивость, сочувствие, ласковую поддержку или выражение возвышенных чувств – конечно же, тут необходим душевный подход (хотя я бы всё же сделал оговорку, что душевность должна быть одухотворенной). Если под мирскими вопросами понимать, например, производственные отношения, куплю-продажу, отношения клиента с обслуживающим лицом, или лечение, ремонт, уборку – безусловно, надо применять адекватные инструменты и способы решения (хотя и тут я бы сделал оговорку, что, даже раскатывая тесто, надо оставаться в богоугодном состоянии духа, тем более в производственных отношениях).

Однако этой морали предшествует конкретный рассказ, и понимать ее надо в его контексте. А если в контексте, то получается по сути то же самое, что посоветовал тот «мудрец», который наставил моего знакомого, как нужно проводить черту между своим христианством и житейскими ситуациями: христианство – это для своих, а с остальными – по тем правилам, которые ими признаются. Или, выражаясь словами автора, «мирские вопросы» – «по-мирски». То есть я христианин, пока мое христианство получает приятный мне ответ. Если по-христиански у меня не получатся решать вопрос, тогда буду поступать «как все». Временно перестану быть христианином.

Только христианство – не нательный крестик, который в бане можно снять, чтобы не обжигал (опять же, снимать, чтобы избежать неудобств житейского характера – это уже не просто снятие аксессуара). Если не просто сорвался, а сознательно занял такую позицию, что вот в той или иной ситуации принимаешь правила, чуждые Христу, враждебные Ему – это отступничество, потому что это – осознанный, свободный (неважно, что под давлением обстоятельств, на мучеников и исповедников еще не так давили) выбор. Как там Господь говорит: «…кто постыдится Меня и Моих слов в роде сем прелюбодейном и грешном, того постыдится и Сын Человеческий, когда приидет в славе Отца Своего со святыми Ангелами» (Мк. 8:38). Отрекаться-то можно не только словами, но и делами. Вот когда мы опасаемся поступать по-христиански, чтобы избежать проблем, тогда и «стыдимся», и отрекаемся.

* * *

И в заключение. Заповеди Господь давал не бессловесным животным. Заповеди он дал нам, людям: разумным существам, носителям Его образа, одаренным призванием и способностью уподобляться Ему. Соответственно, ко всему заповеданному надо подходить рассудительно, заботясь о просвещении своего разума, иначе с поврежденным внутренним оком мы такого нарассуждаем…

Кому недостает мудрости, см. Иак. 1:5.