В храме, где батюшка настоятельствует, появилась новая прихожанка — девица лет двадцати, в красном платке, который плотно и глубоко, до бровей, облегал голову. Можно было предположить, что под платком очень короткая стрижка. Приходила, стояла службу, потом попросила о личном разговоре.

Вопросы ее к батюшке были сформулированы не очень четко, но общий смысл их все же улавливался: найду ли я себя в Православной Церкви? То ли это место, где мне нужно быть? Точно ли, что Церковь — и для таких, как я, тоже?

Батюшка попытался объяснить, что искать в Церкви нужно не себя, а Бога; что она не для каких-то индивидуально особенных, а для всех… Вот тут-то гостья и развязала свой красный платок и сняла его с головы.

Голова ее была обрита наголо, а в левой височной области чернела татуировка — дракон. Хвост обвивался вокруг уха, огнедышащая пасть висела надо лбом.

— Ну вот такие люди, — спросила девушка, — в Церкви возможны? Приходят такие люди в Церковь?

— Конечно, приходят, — спокойно ответил батюшка, — и очень быстро обрастают.

— Значит, и я могу?.. А дракон?

— Дракон сдохнет после первой честной исповеди. И там, в чаще волос, сгниет и разрушится его труп.

Девушка рассмеялась и попрощалась, пообещав прийти еще и продумать исповедь. И, действительно, пришла.

Сдается мне, если бы батюшка в момент обнажения ее головы воздел руки и возопил: «Да что ж вы с собой сделали, да вы посмотрите на себя, да образ Божий, да облик женский…» — эта история могла бы получить другое, не радостное, а грустное продолжение.

Средство от страсти винопития

В конце 90‑х батюшку — тогда еще начинающего священника — направили в старинное село восстанавливать храм, в котором полвека кряду хранили зерно и свиные кожи. Условия проживания оказались вполне аскетическими, так что семью батюшка решил оставить пока в городе. О трудах и муках, предшествовавших второму рождению храма, нужно писать отдельно. Наконец настал день первой Божественной литургии в двухсотлетних стенах, не обретших еще, конечно, былого благолепия. Со всей округи собрался народ. После службы все обступили батюшку. Посыпались вопросы, просьбы: когда можно будет покрестить детей, как молиться о здравии заболевшего, кто изображен на оставшейся от прабабушки иконе, а вот еще неплохо бы дом освятить и сарай с погребом…

Последней подошла женщина средних лет:

— Батюшка, а Вы можете мужа моего отпеть?

— А что с ним случилось — погиб, умер? — Спросить необходимо: вдруг самоубийство?

— Да что Вы, батюшка, живой он. Пьет очень сильно.

Вон оно что! Старинное бабье поверье: если пьющего мужика отпеть в церкви как покойника, он непременно начнет новую жизнь.

Следующие пятнадцать минут батюшка объяснял бедной женщине, насколько недопустимо и неприемлемо то, о чем она просит, в какой грех могла бы она ввести священника… Незадачливая супруга пьяницы смущенно кивала. Батюшка старался быть убедительным. Он боялся, что женщина учтет ошибку на свой лад — поедет к другому священнику и просто-напросто скроет от него, что отпеваемый жив. Но она вроде бы прониклась и даже пообещала привести супруга к батюшке на беседу.

Однако их беседа состоялась раньше. Как только наш герой вернулся в арендуемую избушку и встал на вечернюю молитву, раздался мощный стук. Запах перегара батюшка почувствовал раньше, чем открыл дверь.

— Слушай, ты, как тебя, поп! Правду люди по селу болтают, что вы с Валькой моей меня как покойника отпели, чтоб последнего удовольствия лишить?!

— Люди, вот именно, болтают, — спокойно ответил батюшка. Он пригласил гостя в дом и пододвинул ему табурет. Через десять минут умиротворяющей беседы несчастный мужик классически подпер щеку ладонью и глубоко вздохнул:

— Батя… А может, ты меня вправду того… отпоешь, а? Что ж я, всё пью и пью, и остановиться никак не могу…

Он оказался хорошим столяром и здорово помог батюшке в храме: настелил, наконец, деревянные полы, смастерил скамейки. Потом, будучи в легком хмелю, ходил по селу и с великой гордостью рассказывал всем, что «за так отцу всё сделал, вообще ни копейки с него не взял за его ко мне уважение».

Ахмет

…Впрочем, кое-что о трудах и муках, предшествовавших возрождению сельского храма, можно рассказать и здесь. Конец 90‑х, сельская местность — денег нет ни у кого, кажется, что они вообще перестали существовать в природе. А через некоторое время понимаешь, что у некоторых местных жителей деньги есть, и даже в большом количестве. Только вот делиться с Церковью эти жители не намерены совершенно.

И вот батюшка сидит на бревнышке у входа в поруганный, чернеющий закопченными стенами храм, созерцает бездну отчаяния и вот-вот, кажется, в нее шагнет.

Слышится хруст сухой травы. Батюшка поднимает голову — к нему подходит смуглый скуластый человек в непривычном глазу одеянии: длинная белая рубаха поверх штанов, маленькая круглая шапочка.

— Здравствуйте, уважаемый! Меня Ахмет зовут. Хозяйство у меня здесь небольшое, конина, халяльное мясо, молоко, ну так, еще кое-что. Помочь чем-нибудь нужно?

— Нужно, Ахмет…

— Много не могу, а вот немножко…

Ахмет за свой счет отремонтировал давно развалившуюся паперть, вставил в церкви окна, поставил забор. Дело сдвинулось с мертвой точки, а главное — русским стало стыдно, и они начали, наконец, своему священнику помогать.

Горящая благочестием

Сразу после предпасхального приходского субботника в кабинет настоятеля ворвалась прихожанка — знаете, бывают такие, горящие благочестием:

— Батюшка! Вы представляете!.. Смотрю, а две наши девицы прямо возле храма подметают, а сами — в мужской одежде! В штанах, представляете!.. Христианки, называется! Ну, я взяла у Нины Ивановны в иконной лавке две юбки, подбегаю к ним: «Так, милые мои, а ну-ка быстро надели!». Одна — ничего, надела, и даже прощения у меня попросила. А другая — нет, Вы представляете? — прекословить мне начала! «А вы кто такая, а почему я должна…» Я ей говорю: сестра! Вы слышали что-нибудь про добродетель такую — послушание?

Батюшка — устало:

— Светлана Михайловна! Давайте-ка мы с Вами договоримся: послушания, кротости, терпения и прочих христианских добродетелей, включая также и благопристойность внешнего вида, Вы будете отныне требовать с одного-единственного человека. А именно — с себя самой. Хорошо?

Светлана Михайловна обескуражена. Так гореть благочестием — и вместо похвалы получить от батюшки выговор…

На полном серьезе

Батюшку посетили крепкие такие молодые люди, счетом трое. Не то чтобы бандиты, ну, так скажем — предприниматели.

— Отец, горе у нас, друга хороним. Отпоешь, как полагается?

— А что с ним случилось?

— Да вот, дурь накатила: поругался с бабой своей новой, полбутылки текилы хлопнул и с лоджии выпрыгнул. Двенадцатый этаж. Хороший парень был, жалко очень.

— Действительно, жалко… Только вот отпеть я его, ребята, не могу. Самоубийц ведь не отпевают.

— Отец, да мы заплатим, мы хорошо заплатим, не беспокойся!

Батюшка уже знаком с подобной логикой, потому сразу переходит на язык, близкий аудитории:

— Хоть миллион мне предлагайте, ребятки, не могу. Мне ведь не перед начальством — перед Богом отчитываться. А Он взяток не берет у нас. Его не купишь.

Предприниматели в замешательстве — происходящее слишком сложно и трудновместимо для их сознаний. Наконец один из них произносит:

— Отец, ты чё… Ты на полном серьезе, отец?..

— А на каком же я, по-твоему, серьезе?

— Ну ты даешь…

Встали, натянули шапочки, вежливо попрощались, вышли из подсобного здания, в котором находится кабинет настоятеля, на храмовый дворик. Постояли с минуту. Потом опять стянули шапочки и, осторожно ступая по ступенькам — будто боясь как-то этим ступенькам навредить — вошли в храм…

Призывая во свидетели

Поздним осенним вечером, после затянувшейся беседы с одним прихожанином, батюшка запер на ключ подсобное помещение, в котором, как уже было сказано, находится его кабинет, и собирался уйти домой. Вдруг к нему подошла молодая, но основательно побитая жизнью пара.

— Отец, — обратился к батюшке парень, — я вот свою девчонку обидел, я хочу при Вас перед ней извиниться.

Батюшку удивило и даже тронуло то, что неожиданный гость поступал по канону: призывал священника в свидетели своего раскаяния.

— Ну что ж, извиняйся.

— Прости меня, Ленка, — старательно проговорил парень, — я больше никогда так про тебя говорить не буду.

Ленка тряхнула крашенной в лиловое головой:

— Ну что скажете, батюшка? Простить мне его или нет? Он такое про меня болтал, что я здесь, в святом, можно сказать, месте, даже повторить это не могу.

Батюшка прекрасно понял, что мадемуазель просто набивает себе цену, а его при том берет себе в помощники.

— А есть ли Вам, что прощать? Может быть, он правду про Вас говорил?

— Правду?!! Да Вы что!.. Да я ни разу с этим Коляном!.. Ни разочка!..

— И что из того, — пожал плечами батюшка, — что вот именно с Коляном Вы ни разочка? Что это меняет?

Голова Елены разом поникла. Что интересно, поник и ее «спутник по жизни». Некоторое время они еще стояли возле батюшки в каком-то столбняке, будто им не хотелось от него уходить. Потом тихо попрощались и вышли на мокрую темную улицу.

Рис. Алексея Ковалева

Газета «Православная вера» № 22 (546)