прот. Игорь Перекуп
Ой-ой… Ну вот, начинается! Вместо вознесения души горе, нас тыкают в понятия падшего мира. Мы заглядываем на православный сайт, перебираем православные книги, приходим, наконец, в церковь за благостностью, а нам про всякую грязь!.. Да еще и в таких выражениях грубых! Можно сказать, в оскорбительных для нашего изысканного слуха, воспитанного на… впрочем, откуда взяться этой изысканности?
Подумаешь, прочли пару святоотеческих книжек, да полистали чуток жития вперемешку с патериками, и уже норовим «высоким штилем» изъясняться, простой речью брезгуем аки плебейской! Вся наша лексика как музейная мебель обстругана, отполирована да инкрустирована, а живого, проклевывающегося побегами дерева-то и нет…
Но «штиль» – это еще ладно, а вот как быть с утратой самых что ни на есть обычных нравственных представлений – обычных, житейских понятий, непосредственно с религиозным сознанием зачастую никак не связанных?
Что знаем названия добродетелей и пороков, перечисленных в Священном Писании, в святоотеческой письменности – прекрасно, только порой такое впечатление, что наблюдая за ними, упускаем из виду что-то элементарное, в святых источниках не поименованное. Где, например, в нашем поле зрения такая добродетель как порядочность? Нет такого слова ни в Библии, ни у Отцов и Учителей.
Значит ли это, что для христианина и добродетели такой не существует? Можно себя на этот счет не осматривать, не проверять, не требовать от себя этого? Ура-а-а!!
А подлость?.. Нет такого слова в христианской письменности… Получается, что и подлости нет? Какое облегчение! – ликует в человеке лукавство. – Что ни сделай, подлости не совершишь, ибо нет ее: как можно сделать то, чего не может быть? Все эти понятия – мирские, то есть от мира сего, а кто князь мира сего мы знаем, значит, они… от лукавого: нет ни порядочности, ни подлости, ни принципиальности, ни вероломства – мирское это всё мудрование, пресмыкания падшего разума.
Вы вздумали обосновывать свои, неугодные вашему оппоненту, действия данным кому-то обещанием? Так вам напомнят об Ироде, который тоже обещал кое-что и тоже сдержал слово… Для вас это не аргумент? Вы считаете, что в той ситуации обещание было необдуманным, а грех убийства невинного, да еще и святого человека намного страшнее клятвопреступления, а в вашем случае обещание было дано предельно взвешенно и верность слову не сопряжена с грехом?.. На вас посмотрят с сожалением об «ожесточении вашего сердца» и «пленении ума мирским духом».
То же самое касается многих других житейских этических понятий, от которых в пылу неофитского угара мы так порой неразборчиво и легко отмахиваемся, как от «старого мира», чей «прах» надлежит «отрясти с наших ног», но уж как-то очень порой не по-евангельски получается это, а, скорее, в духе «Марсельезы», автор которой умело использовал данный образ.
Возьмем, к примеру, такие понятия как хамство, холопство и холуйство. На первый взгляд они – синонимы. Действительно, все эти три слова применялись когда-то в отношении слуги, лакея, простолюдина. Однако синонимичность этих слов не настолько однозначна, как могло казаться, скажем, дворянину позапрошлого века, без всякой задней мысли называвшего слугу хамом, холопом или холуем.
Итак, что есть что?
Хамством в наше время принято называть грубость, неотесанность в обращении, в выражении чувств. Это закономерное следствие того, что долгое время данное понятие ассоциировалось с грубыми нравами и манерами простонародья.
Однако такое понимание хамства чересчур поверхностно, не говоря уже о том, что мы не всякую грубость нрава назовем хамством, но именно такое ее проявление, которое направлено против конкретного человека или общества.
Можно нахамить словом, а можно и действием, или бездействием. Например, хамство – проигнорировать чье-то приветствие, не только не здороваясь в ответ, но смотря как бы сквозь человека, хамство – вести себя при ком-то так, словно его нет в обозримом пространстве (например, всевозможные отправления естественных надобностей сами по себе не оскорбительны, но когда это без необходимости делают прилюдно – это ни что иное, как демонстрация своего пренебрежительного отношения к обществу, к чувствам окружающих).
О!.. Вот, пожалуй, тут мы вплотную приблизились к сущности хамства: презрение к человеку, к возвышенному в человеке, обращение к низменному, стремление это низменное пробудить в своем ближнем и тем самым успокоить свою совесть относительно своей низости: все, дескать, такие же скоты, не я один.
Хамство – слово, которое побуждает нас вспомнить о человеке, чье имя стало нарицательным – о библейском Хаме. Нет сомнения, что сущность хамства следует усматривать не в соцпроисхождении, а в той гнусности, благодаря которой Хам постыдно прославился.
Из библейского рассказа (Быт. 9:20-27) нам известно, что Ной, распробовав изрядное количество виноградного сока, прошедшего определенный преобразовательный процесс, опьянел и заснул в своем шатре, неудачно разметав свои одежды.
Хам, его меньшой сын, обнаружил отца в этаком неприглядном виде и вместо того, чтобы укрыть его, развеселился и побежал делиться радостью с другими двумя братьями, которые, однако, его ликования не поддержали, наоборот, укрыли отца, демонстративно отворачиваясь, всем своим видом принципиально игнорируя свидетельство его оплошности.
Как известно, Ной, проснувшись, произнес пророчество, в котором содержалось предсказание о рабстве потомков одного из сыновей Хама – Ханаана, что уже веками интерпретируется расистами как проклятие Хама и всего его потомства, из которого следует якобы богоугодность рабства представителей негроидной и монголоидной расы.
Это, мягко говоря, заблуждение заслуживает особого рассмотрения, поэтому не будем его касаться и сосредоточимся на сущности порока, который проявился в греховном поступке Хама.
Да-да, именно так: порок, проявившийся в поступке, потому что существует тенденция сводить понятие хамства к самому поступку Хама, т.е. к «открытию наготы отца». В русле этой тенденции «грехом Хама» объявляется не только всякое непочтительное обращение со старшими или вышестоящими лицами, но и корректное предание гласности их пороков или неблаговидных поступков, и обличение с глазу на глаз.
Получается, что хамство бывает только снизу вверх, а наоборот – это все, что угодно, но не хамство. Начальник подчиненному хамить по определению не может, он по положению не может быть хамом, потому что он – начальник, ему можно… Ему можно унижать, он имеет право издеваться, пользуясь зависимым положением подчиненного. Это (возможно) жестоко, (вероятно) несправедливо даже, но никак не хамство, ведь он – босс… Ему – можно. А раз можно, значит все нормально?..
Вот как раз это отношение к хамству вышестоящих и есть проявление холопства. Однако холопство рассмотрим чуть позже, а пока вернемся к хамству.
Если не сводить сущность явления к его проявлению, понимая, что проступок Хама был всего лишь следствием сформировавшегося состояния души, определенного отношения не только к отцу, но и к тому, что он олицетворял, ко всему, что чисто, свято, возвышенно, утонченно, красиво, то хамство предстает пред нашим взором как низость, стремящаяся возвыситься за счет дискредитации возвышенного.
Хам стремится обнаружить чью-то немощь, выявить недостатки, представить случайную оплошность, как откровение о сущности оступившегося. Более того, он не довольствуется обнаружением недостатков, он еще и провоцирует срыв, при котором гарантированно проявятся не лучшие черты личности, и… радуется, ликует, торжествует!!!
В этом плане друг другу нисколько не уступают как подчиненный, выводящий начальника из терпения, так и какой-нибудь начальник, наслаждающийся раболепным страхом подчиненного, готового на что угодно, лишь бы не потерять работу.
Хамство многообразно и тем оно омерзительней, чем изысканней. И еще, что очень важно: хамство взаимоунизительно. Хам, унижая достоинство ближнего, унижает свое богоподобное человеческое достоинство, но в том-то и трагедия хамства, что оно ослепляет настолько, что хам не осознает своего унижения, когда хамит. Подавляя другого, он сознает себя победителем, видит себя на высоте, ради чего, собственно, и унижает его.
Благородной натуре омерзительна низость, отвратительно унижение, поэтому человек благородный (по состоянию души, а не по происхождению) избегает со своей стороны оскорбительных действий, не позволяет кому бы то ни было себе хамить и не допускает, чтобы при нем кто-то кого-то безнаказанно оскорблял.
Благородная натура располагает человека к деликатности и мужеству, побуждая радоваться проявлениям возвышенных черт (будь то в себе или в ком-то другом) и оскорбляется, когда верх берет низменное начало. Благородного человека оскорбляет обнаружение холопства. Ему становится стыдно, независимо от того, в ком он это обнаружил: в себе самом или в другом человеке (сообществе).
С хамством все с точностью до наоборот. День хама прожит зря, если он никого не задел за живое, никому не дал почувствовать свое зависимое положение, ни в ком не пробудил злобы, раздражения, не вызвал липкого страха, не поверг в уныние и отчаяние; если никого не вывел из равновесия так, чтобы тот потерял лицо, опустившись до сквернословия, проклятий, грубости, жестокости; если никого не довел до белого каления, но так, чтобы человек при этом боялся пикнуть, понимая, что не то, что слово, а всего лишь выражение лица может опрокинуть всю его жизнь…
Конечно, хамство порождается хамством, но холопство и холуйство – его удобрение. Причем они унавоживают почву души как изнутри (ведь, чтобы любить что-то, надо иметь это в первую очередь в себе, а значит хам, радующийся холопству и холуйству в других, в первую очередь сам подвержен этим порокам), так и снаружи (ибо хамство, не получая окорот, наглеет; встречая холопскую готовность подчиняться силе, укрепляется; обнаруживая в ответ вдохновенную холуйскую угодливость, впадает в совершеннейшее безумие).
Кстати, что немаловажно: нет «чистых» хамов, холопов и холуев, как нет среди смертных и тех, кто абсолютно свободен от этой скверны. В каждом человеке есть и благородство, и противоположное ему низменное начало, а уж когда что из этих начал проявляется, когда что одерживает верх, что насколько преобладает – это другая тема.
Каждому, чтобы не перепутать порочные движения души с добродетельными, надлежит зорко отслеживать свои чувства, проверять их на соответствие Евангелию, критично анализируя содеянное, сказанное или планируемое по двум основным признакам: мотив и цель.
Многие из нас порой вынуждены идти на такие меры воздействия (кто-то в семье, кто-то по долгу службы), на которые кто-нибудь обижается (например, мошенник, долгое время успешно манипулировавший людьми, разумеется, будет вне себя от ярости, сочтет себя оскорбленным, если он будет публично разоблачен, однако, если действиями тех, кто вывел его на чистую воду, двигали побудительные мотивы, свободные от желания унизить, а целью служило благо людей, которых необходимо было оградить от обмана, то ни о каком хамстве говорить не приходится).
Только, вот, кто из «обличителей» может, положа руку на сердце, сказать, что его мотивы и цели чисты как снег на горных вершинах? Нет-нет, да и проскальзывает какая-то порочная примесь.
Однако это не значит, что зло не должно пресекаться. И, если необходимо, то допустимо и скандальное разоблачение, и хлесткое высмеивание, и резкие выражения (почитайте
обличительные слова свт. Иоанна Златоуста) – но все это не будет хамством, если мотивы и цели тщательно фильтруются от проникающих чуждых примесей.
И что важно помнить: человек может возмутиться хамством одного и холуйством другого, однако, на волне естественного негодования, вдруг возьмет, да и не заметит, как сам увлечется и станет хамить тем, чьим хамством только что справедливо возмущался, холуйствовать перед теми, кто пообещает избавление от «распоясавшихся хамов»…
Но в чем сущность холопства и холуйства, и чем одно отличается от другого?
Из отечественной истории мы знаем, что холопство – это правовой статус, близкий к рабству. Но холопство было достаточно, скажем так, разнообразным. Общим признаком являлась неволя, полная зависимость от господина, которая если и смягчалась, то благодаря стабильной позиции Русской Церкви, веками влиявшей на смягчение господских нравов и ограничение произвола, что находило свое отражение и в законотворчестве и на практике.
В отличие от холопства, понятие холуйства связано не столько с неволей, сколько со спецификой «прислужничества». Вспомним грибоедовское: «Служить бы рад – прислуживаться тошно». Вот вам и существенный признак холуйства, вот и формулировка позиции неприятия этого порока.
В отличие от холопства, которое когда-то было официальным правовым положением, холуйство – не правовое, а, скорее, профессиональное положение: холуями (как и холопами, без эмоциональной окраски) называли (независимо от степени подневольности) слуг, лакеев – тех, кто профессионально совершенствовался в обслуживании не только нужд, но и прихотей, капризов своих господ. Если холоп, будучи человеком подневольным, мог трудиться в такой области, которая никак не была сопряжена с пресмыкательством, то холуйство изначально предполагает усердное человекоугодие.
Получается, что существенным признаком холопства является неволя, рабство (все остальное: условия попадания в холопство и выхода из него, различия в имущественном положении, в возможности влиять на господ и т.д. – это несущественные признаки), т.е. нечто внешнее, а существенный признак холуйства, независимо от правового статуса – человекоугодие.
Но, если холопство – «нечто внешнее», тогда почему это слово используется в разговорной речи с негативным оттенком, используется как порицание образа мыслей, действий? Разве можно осуждать человека за что-то независящее от него?
Тут необходимо сделать уточнение: холопство – явление внешнее в историческом плане, но не в психологическом. Мы ведь слово «раб» и однокоренные с ним используем не только в разговорах на историческую тему, правда? Мы часто говорим о раболепстве, имея в виду, происходящее с нами и вокруг нас, а сколько разговоров велось в прежние времена о том, что раб рабу – рознь, в зависимости от его отношения к своим узам?
Человек может быть закован в цепи, но оставаться внутренне свободным, а может быть гражданином «страны победившей демократии», но при этом раболепствовать своим страстям или другим людям, угождая им, поддаваясь на их манипуляции, лишь бы не лишиться иллюзорного благополучия.
Не цепи делают рабом, а отношение к ним. Раб становится рабом по своему состоянию души, когда свое рабское состояние начинает воспринимать, как нормальное, когда принимает свое положение и отказывается стремиться к свободе, отказывается мыслить, как свободный человек, оценивая все происходящее в его жизни, в жизни его ближних или в мире вообще, как бы принципиально не разгибаясь.
Иными словами, это состояние отказа от своего человеческого достоинства. Т.е. не только терпение сложившихся обстоятельств, несовместимых с честью образа Божиего, но их принятие; принятие рабства как нормы, а не как одного из многих последствий грехопадения прародителей, и кощунственное попрание в своей душе свободы, низведение ее в иерархии ценностей ее куда-то под сытость, стабильность, безопасность, комфорт…
Церковь не ставила своей задачей разрушить институт рабства, но он отмер естественно (хотя и не без энергичных усилий небезразличных к этой проблеме людей) вследствие укоренения в общественном сознании моральных норм Нового Завета, которые были несовместимы с рабовладельчеством. «Христианин может быть рабом, но не может быть рабовладельцем», как удачно сформулировал христианское отношение к этому вопросу А. Хомяков. И он отнюдь не новатор.
Достаточно вспомнить толкование святителя Григория Нисского на книгу Екклесиаст:
«…Кто своим достоянием делает достояние Божие, роду своему уделяя власть почитаться господином мужей и жен, тот что иное делает, как не преступает в гордыне самое естество, смотря на себя, как на нечто иное от своих подчиненных? <…> На рабство осуждаешь человека, которого естество свободно и самовластно, даешь закон вопреки Богу, извращая закон, данный Им естеству. <…> Почему же, оставив подчиненное тебе в рабство (животных – И.П.), превозносишься над самым свободным родом, соплеменного тебе причисляя к четвероногим и даже безногим? <…> За какую, скажи мне, цену? Какое из существ нашел ты равноценным этому роду? Какой монетой оценил разум? Сколько оволов поставил за образ Божий? За сколько статиров купил богозданную природу?»
Обличение адресовано рабовладельцам, но акцент сделан на самой ненормальности, противоестественности рабства, на его богопротивной сути. Однако то, что богопротивно не должно быть одобряемо и принимаемо как норма никем: не только господами, но и невольниками. От последних не требуется борьба за свободу, которая в те времена противоречила бы существовавшим законам, но мыслить и оценивать происходящее в соответствии с Откровением – необходимое условие жизни во Христе. Принимать за норму то, что противоречит Божиему замыслу о человеке – грех.
Вот вам и сущность холопства: акцептирование диктата силы, восприятие произвола вышестоящего лица как нормы, в виду сложившейся порочной практики, атрофия способности негодовать против неуважения человеческого достоинства.
Холопство характеризуется вынужденностью, поэтому оно может сочетаться и с недовольством решениями господина, и с осуждением его аморальности, но этот порок не позволяет идти против воли начальства или коллектива (да, господином может быть и коллектив), руководствующегося порочной корпоративной этикой. Внутренне мы не согласны, но на собрании проголосуем как положено, чтобы не снискать неприятностей, успокаивая себя: А что такого?! От моего голоса все равно ничего не зависит. Я против течения не пойду. Мне не нужны неприятности.
Поэт Александр Галич этой теме немало внимания уделял в своем творчестве, в частности, посвятив одно из стихотворений постыдному торжеству холопства на заседании, единогласным решением которого Борис Пастернак был исключен из Союза писателей СССР:
А зал зевал, а зал скучал -
Мели, Емеля!
Ведь не в тюрьму, и не в Сучан,
Не к «высшей мере»!
И не к терновому венцу
Колесованьем,
А как поленом по лицу,
Голосованьем!
И кто-то, спьяну, вопрошал:
«За что? Кого там?»
И кто-то жрал, и кто-то ржал
Над анекдотом…
Вот, даже не страх, а безразличие Галич выводит, как характерное свойство холопства; принципиальная беспринципность, категорическое (вплоть до агрессивного отношения к тем, кто взывает к совести) нежелание осознавать ответственность за происходящее
вокруг. Подчинение заранее принятому решению и нежелание разбираться, вникать, рассматривать вопрос с точки зрения права, морали… а зачем? Зачем, когда начальство все уже за нас решило? От нас так и так ничего не зависит, нас собирают для видимости демократичности, ну так создадим эту видимость и поскорее по домам!
Причем холопство нередко может совмещаться с жалостью к тому, кого подвергли преследованиям. Холопствующий может даже тайком поддержать гонимого, но пока этот порок властвует над ним, он не посмеет открыто сделать что-либо, противоречащее «генеральной линии партии». Его мировоззренческая опора – «здравый смысл», не позволяющий предпринимать чего-либо, не дающего практической выгоды, побуждающий занимать позицию, при которой предельно исключены риски разочарования, краха, неблагодарности. Ах, этот «здравый смысл», подсказывающий, что «тот, кто пресмыкается, никогда не спотыкается» (Б. Заходер)!..
Другое дело – холуйство. Если рассуждать в контексте сложившихся концептов, холуйство – это изощренное, вдохновенное холопство. И то, и другое – формы раболепия. Холоп подчиняется воле вышестоящего не только потому, что боится нарваться на неприятности, но и потому, что считает приемлемым порядок взаимоотношений, определяемый не моралью, не совестью, не здравым смыслом даже, а волей господина. Ну, а кто нарвался на неприятности – сам виноват, знал, на что шел…
Холуйство же, будучи исторически связано с прислуживанием конкретному лицу, с угождением ему лично, не ограничивается принятием власти силы, как данности, как порой неизбежного зла, с которым ничего не поделаешь, остается только играть по правилам сильного…
Нет, холуй предан власти. Неважно, какой. Вот в этом-то и разница между «служить» и «прислуживаться». Служат высокой идее, ценности, в конечном счете, а прислуживаются, угождая конкретному человеку или группе лиц. Служат за совесть, ради торжества добра (даже ошибочно понимаемого), а вот прислуживаются всегда ради угождения чьей-то воле, как мере всех вещей, ради снискания благосклонности хозяина со всеми вытекающими.
Внешне иногда бывает затруднительно отличить искреннее человеколюбие (побуждающее снисходить к немощам ближнего и угождать ему в надежде утешить, успокоить, поддержать, смягчить и наставить на путь добродетели), смирение (благодаря которому человек считает себя достойным переносимых скорбей), кротость (располагающую ровно терпеть оскорбления) – от холуйского угодничества. Отличие между угождением ближнему из человеколюбия и угодничеством, как уже говорилось выше, в мотиве и цели.
Первое побуждается любовью к ближнему, сопряженной с любовью к Богу и к себе как Его образу, призванному к богоуподоблению. Второе побуждается либо желанием расположить к себе кого-то (это может быть не только начальник, но и некое сообщество, как мы уже говорили, и какой-нибудь предмет обожания, в том числе и собственный ребенок), либо стремлением удовлетворить свое чувство, реализуемое лишь в том, что «делает приятно» предмету любви.
Образ холуя прекрасно изображен в фильме Александра Миндадзе и Вадима Абдрашитова «Слуга»: главный герой обладает талантом улавливать и осуществлять волю хозяина, без того, чтобы тот ее конкретно формулировал. Он, можно сказать, творчески, самоотверженно изощряется в этом деле, как в каком-то поистине идейном служении.
Другой интересный образ дан в фильме «Игрушка» французского режиссера Франсиса Вебера. По сюжету, едва только получивший работу журналист Франсуа Перрен (Пьер Ришар), чтобы не оказаться вновь на обочине жизни, продает себя, если пользоваться исторически-правовыми аналогиями, в кабальное холопство, соглашаясь некоторое время побыть игрушкой Эрика – сына своего хозяина-миллионера Рамбаля-Коше.
Но чувство собственного достоинства не позволяет ему стать холопом. Он бунтует, оставаясь в рамках роли игрушки, давая себе волю через своеобразное шутовство, скоморошничание.
Его антипод – месье Бленак, правая рука деспотичного жестокого самодура Рамбаля-Коше. В контексте нашей темы особо достойна внимания сцена, произошедшая после того, как Эрик, «играя в газету» с Франсуа, издал второй номер, где опубликовал материал, изобличающий бесчеловечное отношение своего отца к подчиненным. Рамбаль-Коше, находясь под впечатлением от прочитанного, принимает Бленака, пришедшего на согласование очередного номера его журнала, в котором планируется помусолить тему нудизма: это, якобы, «развлечет читателей».
Хозяин приказывает Бленаку раздеться и пройтись в таком виде по редакции, чтобы удостовериться, развлечет ли это сотрудников. Бленак, слегка замявшись, начинает раздеваться, спускает штаны, и тут Рамбаль-Коше его останавливает, как бы удивленно спрашивая, что он делает, неужели он способен, оставшись совсем голым, обойти редакцию?
В ответ Бленак лишь недоуменно отвечает: «Но ведь вы мне в-ве-лели, господин президент…» И тогда «акула капитализма» спрашивает: «Так кто же из нас хуже, Бленак, кто чудовище? – Я, приказавший скинуть вам брюки, или вы, готовый оголить свой зад?» – «Не знаю, господин президент…» – «Вот в этом-то и сложность!..» – философски заключает Рамбаль-Коше.
Хамство, холопство и холуйство – взаимообусловленные явления. Хамство, если не порождает, то, по меньшей мере, стимулирует холопство и холуйство, которые, в свою очередь, его подпитывают. Поэтому, прежде чем обвинять вышестоящее начальство в деспотизме, хорошо бы «на себя оборотиться» и припомнить, нет ли на нашей совести повода к такому отношению?
Причем речь не только о том, что нельзя никому давать оснований думать, что о нас можно ноги вытирать, не только о том речь, что пасуя перед наглостью, уступая грубой силе, молчаливо соглашаясь с чьей-то травлей кого бы то ни было, позволяя цинично врать, клеветать, мошенничать, отрицая очевидное, и т.п. – мы укрепляли своего ближнего в его порочности.
То есть речь и об этом тоже, но еще вот что хорошо бы припомнить: а не было ли так, что мы пренебрегали попытками ближнего выстраивать с нами доброжелательные отношения? Не случалось ли так, что, едва человек пытался быть с нами услужливым, предупредительным, терпеливым, как мы тут же садились ему на шею и ножки свешивали?.. Не было? Или было все же? И только тогда, когда он нас оттуда скинул, заговорив на «доступном языке» с позиции «я начальник – ты дурак», мы быстро сориентировались, заняли свое место и дела пошли в нормальном производственном ритме? Было?
В таком случае следует иметь в виду: тот человек, возможно, пытался преодолеть в себе авторитаризм, жесткость, жестокость, хотел стать хорошим руководителем, чей стиль руководства характеризовался бы человечностью, заботливостью, но он столкнулся с тем, что его намерения (которые в силу «непростоты» его натуры не так-то просто ему дались) были восприняты окружающими как слабость, а дело на глазах начало разваливаться.
И наоборот, как только он начал вести себя с людьми как дрессировщик (как бы ни относился дрессировщик к своим питомцам, но они для него скоты и звери), все встало на свои места, его начали не только слушаться, но и уважать, ценить… Из чего он сделал вывод, что именно этот стиль поведения и руководства оправдан. Хамство в нем, казалось бы, уже приговоренное, начало реабилитироваться под массой благовидных предлогов, а благородное стало все больше подавляться.
Ну, и в заключение о специфике этих «3Х» в церковной среде. Христиане призваны к спасению, к покаянию, к смерти для греха и жизни во Христе, но кто насколько в этом последователен – вопрос отдельный. Нет такого порока, который не встречался бы среди
христиан. Кто-то по крещении никогда не «возвращается на свою блевотину» (2 Петр. 2; 22), кто-то, даже возродившись «банею пакибытия» (Тит. 3; 5), не пытается сколько-нибудь изменить образ жизни, свои мировоззренческие установки, иные же, хотя и спотыкаясь, и путаясь, ошибаясь и падая, но вновь понимаясь, всю жизнь пытаются с той или иной степенью успешности «облечься во Христа».
Присоединяясь к Церкви, человек, приходящий из «лежащего во зле мира» (1 Ин. 5; 19), вносит в нее мирские, в том числе изначально порочные, принципы общения. На себе вносит, как паразитов. А паразиты, как известно, являются переносчиками опасных болезней и склонны к распространению. И вот тут мы сталкиваемся с характерным парадоксом церковной жизни: в зависимости от отношения человека к Богу, себе и ближнему, в зависимости от его искренности, в нем процветает то, что он изберет на жизненном пути. Что бы ни избрал, то и процветет.
Конечно, было бы естественно ожидать, что в благодатной среде людей, считающих себя верующими, молящихся, участвующих в богослужебной жизни, процветало бы одно лишь богоугодное, а богопротивное неизбежно становилось слабее, решительно сходя на нет. Однако опыт показывает, что, конечно же, Бог оказывает чудесную помощь в том, чтобы естественная добродетель преобразилась Духом Святым и расцвела по-новому, а порочность мало-помалу отмирала бы, но… в том случае, когда человек «употребляет усилие» в этом направлении. А если нет?
Если нет… Ну, тогда все наоборот: добро, которое, быть может, когда-то до крещения ему давалось легко, становится проблемой, а вот порочность, которую он в себе, возможно, сознавал и даже осуждал, надеясь, что вот покрестится, начнет в храм ходить, и все мерзопакостное в нем, как по волшебству сгинет – эта порочность в нем качественно перерождается во что-то инфернальное. Что ж, парадоксально, да, но тоже, по-своему, естественно, ведь «где ярче свет, там гуще тьма», но мы знаем, что «свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ин. 1:5).
Добродетель естественная, освящаемая благодатью Божией, приносит плоды Духа. Порок, не обличаемый и не отвергаемый последовательно, но, по лукавому действию вражьему, удерживаемый человеком вопреки действию благодати, тоже получает духовную подпитку, только от падшего духа, и приносит соответствующие плоды.
Это касается всех пороков, в том числе и рассматриваемых нами «3Х». Обличаемые и целенаправленно искореняемые, они обречены. Пусть не сразу, пусть спустя годы борьбы, но, мало-помалу, покаяние принесет свой плод. Однако, если человек, по неразумию, невнимательности, лени или же лукавству (а то и по всем перечисленным причинам) позволяет порокам существовать в себе под масками святых добродетелей, выискивая им оправдания в словах Священного Писания и у Отцов, даже сам церковный иерархический принцип используя с этой целью, тогда – беда!
Не каждый в силах противостоять пороку вокруг себя, но в себе – каждый, с помощью Божией, не только может, но и призван.
Искоренить тот или иной порок в церковной среде, принять в этом направлении масштабные и эффективные меры не каждому под силу, да и положение мало кому позволяет, но, во-первых, невозможность что-то изменить глобально не освобождает от обязанности менять это в масштабе своей «сферы ответственности», а, во-вторых, самое меньшее, что доступно каждому – это не поддерживать порочность ни словом, ни действием, ни бездействием, независимо от ее масштабности и укорененности, потому что обычай противный духу Нового Завета, независимо от древности, остается порочной практикой, а массовость отнюдь не синоним соборности.
Протоиерей Игорь Прекуп
pravmir.ru
