Старая большевичка
В «Мальчишке-москвиче» [1] я упоминал свою двоюродную бабушку Ольгу Афанасьевну Варенцову. Родилась она в семье фабриканта, который своими силами, будучи крепостным, откупился от помещика и, успешно занявшись предпринимательством, стал текстильным магнатом. В те годы дети капиталистов нередко становились революционерами. Так и Ольга Афанасьевна, окончив с отличием высшие женские курсы в Москве, примкнула к организации народовольцев, устроила первую в России маевку (на реке Талка в Иваново‑Вознесенске) и уже в 1887 году, в 25 лет, была арестована. Она считала, что общество устроено несправедливо, не по-христиански, и ее долг — посвятить свою жизнь борьбе за правое дело. Боролась она самоотверженно: за революционную деятельность ее еще пять раз подвергали арестам, и почти всю свою молодую жизнь она провела в ссылках, лишив себя женского счастья.
Сразу после Февральской революции Ольга Варенцова стала секретарем военного бюро при Московском комитете большевиков, а в октябре 1917 года, когда большевики подавляли сопротивление защищавших Кремль юнкеров, — членом большевицкого штаба Городского района Москвы. С 1918 года Ольга Афанасьевна работала в Бюро военных комиссаров. В 1919 году стала секретарем Иваново-Вознесенского губкома РКП(б).
На XI съезде РКП(б) (1922 год) Ольга Афанасьевна была избрана членом Центральной контрольной комиссии — ЦКК ВКП(б). Вскоре после смерти Ленина она по собственной инициативе вступила в острый конфликт с Троцким, протестуя против его инициативы начать «перманентную мировую революцию». После этого оставила практическую политическую деятельность, считая, что «партия не туда пошла». К отказу от политической работы ее подтолкнули также и полученные ЦКК материалы о творящихся в партии безобразиях. Не видя, скорее всего, никакого способа этим безобразиям противостоять и не будучи в силах с ними смириться, Ольга Афанасьевна перешла на научно-историческую работу и практически до последнего, 88‑го, года своей жизни продолжала работать в Институте марксизма-ленинизма. Когда она потеряла силы и не могла уже ходить в институт, к ней домой стал приходить мой двоюродной брат Вячеслав [2]: он читал необходимые ей исторические документы и писал под ее диктовку. Как крупному революционеру, Ольге Варенцовой установлены памятники, ее именем названы улица в Вологде, фабрика и школа в Ярославле. Ольга Афанасьевна одна из первых была награждена орденом Ленина. Похоронена она на Новодевичьем кладбище, там стоит ее бронзовый бюст.
В отличие от многих других «старых большевиков» (официальное обозначение) Ольга Афанасьевна характеризовалась исключительной скромностью. Она не пользовалась многочисленными льготами, которыми ее осыпала благодарная партия: исключение составили только продовольственные пайки, которые она получала и в голодные годы войны отдавала нам, оставляя себе совсем немного. Благодаря Ольге Афанасьевне наша семья не голодала во время войны.
Когда она умерла, ее сестра, наша родная бабушка, единственная наследница старой большевички, попросила нас с Вячеславом сходить к ней на квартиру и посмотреть, что это за наследство. Большая однокомнатная квартира в центре Москвы оказалась уставленной тремя рядами стеллажей с книгами; кроме этого в комнате был стол, два стула и койка — и все! И это при том, что менее именитые старые большевики располагались в буржуазных хоромах и вели роскошную жизнь. Сколько помню я Ольгу Афанасьевну, она всегда была против этой роскоши и с горечью говорила, что не за то отдала свою жизнь, чтобы вновь торжествовала несправедливость…
Когда мы с Вячеславом убедились, что все возможное для нашей родной бабушки наследство — это книги, то решили их просмотреть. Я отобрал себе «Майн Кампф» Гитлера — книгу, о которой много слышал и хотел познакомиться с ней в подлиннике; Вячеслав набрал себе целую связку книг. Однако, когда мы подошли к двери, нас остановил некий тип: мы не могли понять, откуда он взялся. Он показал Вячеславу «красную книжечку» и потребовал показать отобранные нами книги. «Майн Кампф» у меня тут же забрал, упрекнув меня в том, что я «интересуюсь Гитлером», а Вячеславу приказал составить перечень отобранных им книг и затем, оставив книги в квартире Варенцовой, «пройти» для объяснения. Вячеслав вернулся домой довольно поздно и в мрачном настроении.
За несколько месяцев до смерти Ольга Афанасьевна слегла. Она была помещена в Кремлевскую больницу, в отдельную палату с прихожей, и нам, родственникам, разрешали ее навещать. Когда мы с тетушкой (ее племянницей) навестили ее в первый раз, она уже была в полузабытьи и практически с нами не разговаривала. А вот то ее состояние, которое я наблюдал при последующих посещениях, оставило неизгладимое впечатление. Врачи заверили, что больная не испытывает физической боли, но лицо Ольги Афанасьевны выражало неописуемое страдание, она то гневалась, то отдавала какие-то команды, повторяя: «К стенке, к стенке!», при этом жестами показывала что-то вроде «убрать!», «кончать!». И это, наверное, относилось к юношам-юнкерам, сохранившим верность присяге… На умиравшую Ольгу Афанасьевну было страшно смотреть: казалось, что она вновь командует расстрелами юнкеров, жизнью которых распоряжалась в октябре 1917 года (как известно, почти все они были тогда расстреляны). Мне невольно вспомнился Борис Годунов, который, повторяя: «Чур меня, чур меня!», отмахивался от «кровавых мальчиков», предстающих перед его глазами.
Даже в гробу на лице Ольги Афанасьевны оставалась гримаса ужаса, казалось, что она испытывает муки ада. Вот так она пересекла финишную черту своей жизни. Очень жаль этого внутренне честного, чистого человека, когда-то певшего в церковном хоре…
Палата на троих
Случилось так, что в 2011 году уже после перенесенного компрессионного инсульта у меня возникла острая необходимость в небольшой, но срочной операции. Меня поместили в хирургический стационар. В палате лежали еще двое больных, уже прооперированных: они ждали результатов гистологического исследования вырезанных опухолей. Обоим ничего хорошего, как говорится, не светило, но оба все же надеялись, что, может быть, это был не рак, может быть, они поправятся… На этом их сходство кончается, не считая того, что они были ровесниками — обоим по 50 с небольшим.
Пробыл я в этой палате пять суток и, не дожидаясь снятия швов, потребовал, чтобы меня выписали досрочно, под расписку. Я просто не мог вытерпеть сквернословия, которое не прекращалось в нашей палате, да еще и слышалось из смежной, в которой лежали такие же раковые больные. Это был ад, смрад злобы! Все эти пациенты страдали не столько от физической боли, сколько от злобы: им вот — умирать, а их родственники остаются радоваться жизни.
Мои соседи беспрерывно ссорились между собой и обзывали друг друга самыми грязными словами. Причиной ссоры каждый раз служило что-то мелочное, как это ни странно, ведь ругавшиеся люди приближались к смерти и уже с трудом могли встать с койки: «Ты что, … моржовый, положил свой халат на мой стул, убери сейчас же, тварь такая, а то узнаешь у меня!». — «А ты убери с подоконника свой пакет с передачкой, а то он воняет: носят тебе всякое дерьмо, убери сам, а то я выкину его на …», — злобно отвечал другой. И так весь день, и даже ночью сквозь храп мат вылетал чуть ли не при каждом вздохе.
К одному из моих соседей приходила жена со взрослой дочерью и зятем. Мирным разговор оставался только несколько первых минут. Потом начинались придирки к жене: «Для какого … ты сделала прическу и надела красивую кофту, а почему не отвечала по телефону, когда я звонил — значит, была у хахаля?». Дочь он попрекал тем, что всю жизнь ее кормил-одевал, а она пожалела денег на вкусную передачку: «Ну, погоди у меня, вернусь, я тебя раздену и на шаг не подпущу к даче, а то, дурак, строил, сколько сил и денег потратил, думал — тебе в наследство, а ты как мать твоя, такая же …» Доставалось и зятю: «Купил на мои деньги машину, наверно, теперь всяких … катаешь, а приехать ко мне привезти что-нибудь пожрать, … такой, не можешь, вот вернусь, я у тебя машину отберу…» и т. д.
И все его разговоры по телефону сводились к злобным, с истошным матом жалобам на несправедливость жизни и угрозам: «Вот вернусь — разберусь». Мне как врачу было видно, что «разобраться» он ни с кем уже не сможет, а вот умирать будет в еще большей злобе, чем сейчас.
К другому соседу никто не приходил, хотя по телефону он звонил многим: по всей видимости, и детям, и внукам, и племянникам, а может быть, и просто друзьям. Начинал он каждый свой разговор в ласковом, заискивающем тоне. Вспоминал счастливые дни совместной жизни в прошлом, деликатно напоминал, сколько хорошего он для этих людей сделал, хвалил своих собеседников, желал им успехов, а потом плавно переходил к тому, что вот он теперь в больнице, один, никто его не навещает… И робко, заискивающе просил прийти навестить его — пока не поздно… Не знаю, как и почему, но все его собеседники отказывались. Поняв это, он прекращал разговор и выпаливал в их адрес такое… Трудно было поверить, что несколько минут назад он разговаривал с ними нежным, заискивающим тоном. Иногда после таких разговоров он с горечью говорил, что и хоронить его будет некому, и, вообще, никто не поинтересуется, жив ли он или же уже умер…
Видимо, этот человек так прошел свой жизненный путь, что перед финишем оказался в полном одиночестве, никому не нужным и всеми забытым уже при жизни.
Мама
Свой автобиографический очерк «Мальчишка-москвич в годы войны» я посвятил моей маме, Валентине Алексеевне Кондратьевой. Кто читал, помнит, с каким чувством тепла и благодарности я ее вспоминал и описал ее со-бытие с Богом.
Мамина жизнь была сложной, но нравственно чистой: трудолюбие и христианская любовь к ближнему подвели ее к счастливому финишу.
Ее отец, Алексей Гаврилович Алёшин, был князем, но князем нищим, все родительское состояние он проиграл на ипподроме. Мать же, Зинаида Александровна, наоборот, из богатого купеческого рода Волковых. Князю были нужны деньги, а купеческой дочке — дворянство, и даже не только дворянство, а княжеский титул. Вот и сошлись, а потом, год за годом, пошли детки. Князь шиковал: в 1913 году, когда в Москве отмечалось 300‑летие Дома Романовых, он сопровождал императорский кортеж от Николаевского (ныне Ленинградского) вокзала до Кремля на своем скакуне с серебряными подковками. Но в 1914 году князь заболел и умер от рака пищевода. Княгиня-купчиха растерялась: на ее руках осталось пятеро сирот и огромное количество неоплаченных векселей… Маме было всего 14 лет, ей пришлось оставить гимназию и идти работать. Конечно, родственники, и особенно крестная мать, о богатстве которой я упоминал в «Мальчишке-москвиче», помогли. Всю семью переселили во «Вдовий дом», благоустройство которого было на самом высшем уровне, а проживание — бесплатным. И работу маме подобрали такую, что она могла продолжить образование. Мама была девочкой активной, она все успевала, а когда совершилась Февральская революция, стала ходить на Красную площадь с красным бантом — нужно было поддержать борьбу за всеобщую справедливость! Однако, когда большевики в октябре начали из пушек обстреливать Кремль и поливать «буржуазно-демократических» демонстрантов пулеметными очередями, Валентина — будущая моя мама — поняла, что ее место не в центре революционных событий.
К сожалению, я упустил в свое время возможность спросить маму, как она стала начальницей спецдетдома для отпрысков партийной элиты, но ее фотографии в этой должности видел. Потом мама поступила в медицинский институт. Там она в 1923 году познакомилась с папой, родился первенец Володя, и в тех условиях завершить образование ей не удалось. Мама, однако, получила удостоверение эпидемиолога и работала по этой специальности до ухода на пенсию. Сколько я помню, она всегда была активисткой, общественницей. По ее инициативе преобразовали наш двор в Уланском переулке; когда брат и я учились в школе, она была председателем родительского комитета, организовывала художественную самодеятельность, межшкольные спортивные соревнования. Перед войной ее как яркую активистку назначили начальником группы самозащиты наших домов.
Когда началась война, мама совмещала свою работу санэпидемиолога (днем) с работой начальника группы самозащиты, которой отдавала все остальное время. Особенно тяжело было в 1941‑м и в начале 1942 года. Зажигательные бомбы сыпались на наши крыши почти каждую ночь, их нужно было сразу обезвреживать. Мама так организовала работу своей группы, что все бомбы (в одну ночь их было семь!) были затушены бойцами сразу после падения на крыши — в специально подготовленных бочках с водой и ящиках с песком. Мама награждена медалями «За оборону Москвы» и «За победу над Германией».
Мама всю жизнь свою жила заботой о ближнем, она всегда кому-то бескорыстно помогала. До войны она содержала свою крестную мать, вдову крупного фабриканта, лишенную после революции каких-либо средств к существованию; в 1980-е годы собирала и передавала деньги для семьи священника Глеба Якунина, когда тот находился в заключении за свою диссидентскую деятельность.
Смысл своей жизни мама видела в том, чтобы нести добро людям — не только членам своей семьи (она буквально выпестовала пришедших в наш дом еще студентками жену брата и мою Нину), но и всем тем, кому могла помочь.
Мама была не менее религиозна, чем отец, но верила скорее сердцем, чем рассудком. Когда я вспоминаю ее гостеприимство, ее кухонную суету, стремление повкуснее угостить гостей, с которыми папа — известный в узких кругах московской интеллигенции религиозный эрудит — вел долгие духовные беседы, мне на память приходят слова Христа, с которыми Он обратился к Марфе в доме Лазаря: Марфа! Марфа! ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно (Лк. 10, 41). И я думаю: да, все так, но ведь Христос любил обеих сестер и видел, что Марфа заботится о Нем и Его учениках, чтобы они не остались голодными. И мама моя не могла допустить, чтобы гости питались одной только духовной пищей.
Я не помню ни одного случая, чтобы мама кому-либо позавидовала, или кого-то осудила, или пожаловалась на нехватку денег: она вообще никогда не говорила о деньгах. Не жаловалась она и на свое физическое здоровье, хотя к 86 годам ей стало уже очень тяжело…
В тот последний день ее жизни в феврале 1986 года она попросила меня позвать своего старшего сына Володю, который жил отдельно. Я видел, как тяжело она дышит, с каким трудом встает с постели, и вызвал скорую. К приезду скорой пришли и брат с женой. Врач сказал, что у мамы тяжелая сердечная декомпенсация и ее необходимо госпитализировать. Однако мама в больницу ехать отказалась. Видимо, она поняла, что врачи уже не нужны, что ей просто пора уже… Она благословила брата и его жену, попросила меня передать ее благословение моей жене, которой назавтра должны были сделать вторую операцию на сердце, благословила меня и успокоилась. Я молча сидел у ее постели, смотрел на нее, ожидая какой-либо просьбы. Но она ничего уже не просила, она ровно, спокойно дышала, время от времени осеняя себя крестным знамением. Ее лицо было ясным, умиротворенным. И вдруг я увидел на ее лице некое — другого слова не подобрать — счастливое озарение. Я наклонился над мамой, думая, что она хочет что-то сказать, но она уже не дышала. У меня нет сомнения: в эту минуту она увидела Рай. Она пришла к Тому, к Кому шла всю жизнь.
Отец
Мои родители были действительно «одной плотью», и этому не мешало различие происхождений. Папа Виктор Алексеевич — из среды технической интеллигенции. Его отец, а мой дед Алексей Алексеевич Кондратьев служил главным бухгалтером-инспектором Российских железных дорог. Он имел в распоряжении служебный вагон и нередко выезжал в командировки со всей своей семьей. И мой будущий папа мог многое повидать в дореволюционные годы. Общий настрой в семье Кондратьевых был интеллигентски-революционный, два брата деда даже были активистами протестного движения, но профессиональных революционеров в семье не было. Старшие братья папы были хорошими инженерами, один из них, Федор (я окрещен в его память) — соавтор одного из уникальных технических сооружений нашего времени, Шуховской радиотелевизионной башни в Москве на Шаболовке.
Папа очень любил и хорошо знал природу, виды растений, животных, звездное небо. Я не знаю, почему он выбрал профессию врача. Во время Гражданской войны после окончания медицинского факультета МГУ он работал на эпидемии брюшного и сыпного тифа и тогда же сам тяжело переболел этими инфекциями. Последствия тифа сказывались всю жизнь.
Папа был глубоко религиозным человеком не только по сердцу, но и по своей церковной эрудиции.
От отца осталась огромная библиотека. В период НЭПа на многочисленных книжных «развалах» постоянно распродавались книги, оставшиеся от русской интеллигенции и духовенства, и он покупал все, что мог: труды по истории и философии, искусству и, конечно, духовную литературу. Он мог отказаться от куска хлеба, чтобы купить книгу, которая вызвала у него интерес. И читал эти книги потом всю свою жизнь, и умер, читая толстенную книгу о тысячелетней Византии. Эрудиция отца была для советских лет уникальной, и потому к нему тянулись люди, нуждавшиеся в беседах на духовные темы, искавшие собеседника. В нашем доме бывало немало светлых личностей, в том числе священнослужителей. За приготовленным мамой чаем папа вел интереснейшие беседы с гостями. Прекрасно помню профессора Московской духовной академии протоиерея Александра Ветелева; церковного писателя, доктора геолого-минералогических наук, профессора протоиерея Глеба Каледу; диссидента, церковного писателя, поэта и проповедника отца Димитрия Дудко, протодиакона Николая Поповича и, конечно, не только их. Я почти всегда присутствовал при этих встречах, и, безусловно, это общение сыграло решающую роль в моем становлении как личности.
После перенесенного тифа отец был признан ограниченно годным к военной службе и во время войны служил как врач ПВО в звании капитана медицинской службы. В его военные обязанности входила организация медико-санитарной службы в войсках ПВО Москвы и, конечно, прямое участие в обороне Москвы. Москву бомбили, особенно сильно в 1941 году, и отцу приходилось оказывать врачебную помощь бойцам ПВО, не дожидаясь окончания бомбежки. Так или иначе, он был награжден медалью за оборону Москвы, медалью «За победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.» и другими боевыми наградами.
И только когда его после войны представили за выслугу во врачебной деятельности к ордену Ленина, он однозначно отказался. Дома сказал, что никогда не наденет орден с изображением Ленина, а на работе сумел убедить наградную комиссию, что есть другой, более достойный кандидат.
Я помню только один случай, когда был подвергнут воспитывающему назиданию. Мне было лет шесть, и я по какому-то случаю раскапризничался: «Я не буду, я не хочу!». Папа мне спокойно сказал: «Сынок, ты уже умеешь читать и знаешь, что “я” — последняя буква в алфавите. Что же ты все время — я да я?..» Отец воспитывал меня не наставлениями, а своим примером — примером отношения к семье, к своему долгу, к жизни в целом. Его неизменное стремление к Истине, реализация в повседневной жизни слов Христа не хлебом единым жив человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих (Мф. 4, 4), его трудолюбие и скромность, жажда познания при отсутствии жажды признания — все это, безусловно, сформировало меня как личность.
И сейчас, когда я пишу эти строки и вспоминаю папу, вижу его уже тяжелобольным, лежащим, но — с портативной машинкой на груди: так он писал для нас книгу о религиозном смысле жизни. Из дома его увезли на скорой помощи из-за резкого обострения последствий перенесенного в далеком прошлом тифа. Я его сопровождал до палаты, он меня благословил и сказал: «Береги мать». Конечно, и я хотел бы закончить свою жизнь по примеру отца: работать до последнего дня, несмотря ни на что.
* * *
С античных времен существует поговорка: «Помни о смерти и торопись делать добрые дела». Момент смерти — переход в вечность. Для вечности день-два, год-два, десятилетия, столетия — то же, что для нас секунды. Потому как умереть — гораздо важнее, чем когда умереть. Ведь с чем мы умираем, с тем и переходим в вечность. Ужасу смерти Ольги Афанасьевны, окончившей свой путь в глубокой старости, или моих соседей по палате, которых смертельная болезнь застала в средних летах, я хочу противопоставить смерть счастливую, именно так ее определил сам ушедший, а было ему не более двадцати лет.
В годы Афганской войны мне как руководителю экспертного отделения Института имени Сербского, в котором проводились и посмертные судебно-психиатрические экспертизы, довелось изучать материалы о гибели одного из наших бойцов. Он получил смертельное ранение при выполнении сложнейшей и крайне опасной задачи. От его действий зависела жизнь бойцов окруженного душманами батальона, и боец пошел на это добровольно. Еле живого, но в полном сознании, его нашли сразу после внезапно наступившей тишины: задание было выполнено, душманы были отрезаны взорванной скалой, а наш батальон получил выход из западни. Как засвидетельствовали нашедшие товарища солдаты, он неожиданно для них сказал: «Слава Тебе, Господи, слава Тебе, лучшего в своей жизни я уже не сделаю, и можно умирать, я счастлив». Затем перекрестился и, как показалось солдатам, «светло улыбнулся» и перестал дышать.
[1] Первая автобиографическая книга Ф. В. Кондратьева, рассказывающая о его военном детстве, вышедшая в издательстве Саратовской митрополии к 70-летию Победы.
[2] Известный писатель-фронтовик Вячеслав Кондратьев, автор повести «Сашка».
Журнал «Православие и современность» № 36 (52)
