Воспоминание ребёнка, который старался стать атеистом
Я достаточно хорошо помню время, когда считал себя бессмертным. Это было самое раннее, ясельное детство — и смерти для меня еще просто не существовало, я ее не понимал.
Чувствовал ли я себя счастливым тогда? — вряд ли. Не так уж трудно восстановить в памяти то острейшее чувство пропасти, разрыва, когда, оставляя меня в яслях, уходила мама.
Смерть — в трагическом ее восприятии — это, по сути, то же самое ощущение разлуки, полного одиночества. Только что ты был окружен добрым домашним теплом, — и вдруг тебя от всего отрывают, ведут куда-то по незнакомым, холодным коридорам…
И ты ничего не можешь с этим поделать — ни ты, ни твои близкие, никто. Еще недавно всеми любимый, надежно хранимый, окутанный лаской, ты вдруг оказывавшей совершенно один, маленький, беспомощный, и тебя уводят куда-то — куда?! почему?!..
Что маленький я мог сделать, оказавшись в подобной ситуации? — Просто плакать. И я ревел.
Позже, годам к пяти-шести, опыт начал подсказывать мне, что каждое расставание вроде бы завершается встречей. Чувство опасности стало сходить на нет… И в этот самый момент я внезапно столкнулся с вестью о неизбежной смерти.
Это была революция — я совершенно изменился за те сутки или двое, когда всё осознал.
Я помню те дни — бабушка передо мною, и я спрашиваю ее:
— Это что будет — сон?!
— Нет, и не сон, тебя вообще не станет. Ты ничего не будешь ни чувствовать, ни вспоминать. Тебя просто совсем не будет«.
Бабушка, конечно же, говорила не так прямо, старалась меня щадить, но передо мной уже разверзлась бездна, я словно наяву уже падал в неё, и практически сразу забывал все щадящие формулировки.
Бабушка говорила, а я вертелся возле неё и все пытался представить себе это. Но не мог, потому что все время видел смерть как бы со стороны. Даже не саму смерть: мне представлялась могила, мой гроб в земле, кости, и то, как море когда-то, — может быть, миллион лет спустя — заливает и смывает наше бывшее кладбище…
Я пытался представить смерть иначе, «как положено», небытием, но никак не выходило! И становилось только страшнее.
Помню, мне рассказывают «утешительную» притчу:
Жил мальчик, ничего о смерти не ведал, и вдруг однажды в сумрачный день встретил на улице похоронную процессию, увидал покойника, и понял, что сам тоже умрет. Мальчик очень испугался, бросился бежать, забился, плача, в заросли городского парка и там заснул. А проснулся мальчик чудесным солнечным утром. Пели птицы, благоухали цветы. Мальчик увидел, как прекрасен наш мир — и с тех пор забыл о пережитом кошмаре и больше никогда не боялся смерти. Потому что жизнь так прекрасна, в ней столько всего…
Я выслушал эту историю, изо всех сил отрицательно замотал головой: «Нет! Нет!», уткнулся в бабушку — и заплакал.
Но как бы ни отбивался я, страшная революция во мне уже произошла — я все-таки поверил в свою смерть. И теперь только надо было решить, как мне жить дальше. Надо было либо похоронить в себе эти мысли (а у меня никак не получалось), либо найти какое-нибудь утешение. И я просто не мог не заниматься поиском этого утешения.
Религиозный путь был для меня неведом и закрыт — все вокруг сказывались тогда неверующими. Это был ведь примерно 1970 год, атеистическое время. До того времени, когда почти все мои родные разными путями придут в Церковь (и я вслед за ними), — пролегали годы.
Мне было неведомо и то, что как раз бабушка моя (точнее, прабабушка) Серафима, на которую я вывалил все свои страхи, хотя не являлась человеком церковным, но атеисткой
как раз не была! И до Великой войны, пока жила с супругом на Бауманской, вместе с ним потихоньку хаживала в Елоховский собор.
Почему же она не сказала мне тогда об этом?.. Потому, что она застала революцию молодой, но уже взрослой женщиной; она помнила переживания своего мужа в 37-м, когда его друзья исчезали в тюрьмах («Меня не арестовали… Вдруг решат, что я доносчик?!»). На её глазах было несколько волн гонений на Церковь. Моя бабушка Сима не могла себе представить, что когда-то можно станет говорить о вере свободно. Она искренне боялась поломать мне жизнь. И я не могу её осуждать. Я очень люблю и помню её.
Но теперь даже трудно представить, чего стоило мне тогда принять правоту атеизма. При том, что атеизм был принят мною как аксиома, как неоспоримая, безальтернативная истина. И всё же мучительно, не отрицая основ материализма (которым я оставался верен лет до восемнадцати), искал я способ… Способ всё-таки не умирать совсем. В смысле — умирать, но не совсем. Лет пять или более длились какие-то запутанные, с погружениями в книги советских фантастов, детские размышления и поиски. Пока не возникла собственная «гипотеза», которая хотя бы допускала надежду на иную жизнь, но как мне казалось, была надёжно «вписана» в материализм:
В бесконечной вселенной, переливаясь, зажигались и гасли сознания мириадов разумных существ. Мой разум, умирая, «гас», но где-то в тот же самый момент вспыхивал другой «огонек», открывал глаза новый человек. И моей смерти он не знал и не помнил,- и я тоже — ведь меня уже не было…
Эта теория лишь внешне напоминает переселение душ: от старших я знал, что никаких бессмертных душ нет, что это все «религиозные выдумки». Поэтому сознания — мое, умирающее и чье-то, нарождающееся — в ней ничем не были связаны. «Работали» только атеистическое понятие о смерти как полном беспамятстве и материалистическая теория бесконечной вселенной…
* * *
Так я думал тогда, начитавшись научной фантастики, так утешался, засыпая в полночной тьме. Такую теорию поверял я единственному собеседнику-«философу», своей двоюродной сестре. Теперь, вспоминая те свои «философские» копания, думая о том, что было в моей жизни дальше, — я не могу отделаться от жгучей жалости.
Жалости даже не к себе, а вообще к некоему ребенку, который один вынужден был столько душевных и психических сил потратить, чтобы хоть на время компенсировать тот удар, который наносит ему эта наша атеистическая вера в смерть. Калечащая, насилующая разум маленького человека вера в смерть… Взамен того, чего так жаждет и что так серьезно готова принять детская душа — веры в Бога и в жизнь вечную.
Владимир Гурболиков
foma.ru
