Соловецкие узники в своем «Послании Правительству СССР» писали, что Церковь «уживается со всеми формами государственного устройства от восточной деспотии старой Турции до республики Североамериканских штатов». Русская Православная Церковь смогла выжить даже в условиях режима, который создан был для нее в тот период, когда составлен был этот знаменитый меморандум. Но значит ли это, что для Церкви, которой Сам Господь дал обетование: врата ада не одолеют ее (Мф. 16: 18), равноценны и потому безразличны и форма государственного правления, и устанавливаемая в ее рамках модель церковно-государственных отношений? Недвусмысленный ответ на этот вопрос дают «Основы социальной концепции Русской Православной Церкви», которыми и руководствуются в определении своей позиции ее верные чада. Согласно «Основам», лучшей из имевших место в истории моделей взаимоотношений Церкви и государства, при неизбежном несовершенстве всех человеческих установлений, была симфония священства и царства, отраженная не только в 6-й новелле святого императора Юстиниана, но косвенным образом и в ряде канонов, а монархия в духовном отношении выше демократии, при том, конечно, что Церковь действительно уживается с разными формами правления и лояльно относится к любому существующему государственному строю.
«Разномыслие раздирает государство»
Между тем в околоцерковных средствах массовой коммуникации и даже в публикациях ряда клириков развиваются идеи, радикально расходящиеся с этой официальной церковной концепцией. Встречаются блогеры, которые разве что не объясняются в любви к тому режиму, который сложился в «Североамериканских штатах» и зависимых от них государствах. Такие штампы, как «либеральные ценности», «мировое сообщество», отождествляемое с одним из кластеров современного мира, далеко не преобладающим в нем численно и краткосрочное по историческим меркам доминирование которого тает на наших глазах, «цивилизованные страны», из числа которых удивительным образом исключаются Россия и даже Китай с его более чем 4000-летней историей развитой цивилизации, буквально пестрят в текстах, под которыми подчас стоят подписи клириков. Не сообразуясь с «Основами социальной концепции», эти авторы расходятся и с традицией отечественной православной историософии. Всякому, кто знаком с суждениями святителя Филарета Московского, святого праведного Иоанна Кронштадтского, священномученика Серафима (Чичагова), а также А.С. Хомякова, И.С. Аксакова, Н.В. Гоголя, Ф.М. Достоевского, тем более К.Н. Леонтьева, К.П. Победоносцева, Л.А. Тихомирова, очевидна пропасть, разделяющая их воззрения и взгляды современных апологетов «либеральных ценностей».
На это могут возразить замечанием, что названные здесь мыслители отстаивали монархический принцип во времена монархического правления, а в иные, мол, времена полагается петь иные песни. Но когда в России в феврале 1917 года рухнуло самодержавие и стала свирепствовать мода на его оплевывание, митрополит Киевский Владимир, открывая Поместный Собор, произнес краткое, но мудрое слово, не страшась идти против течения, увлекшего нашу страну в пропасть. Главной опасностью он назвал тогда разномыслие.
«Я напомню, – сказал священномученик, – апостольский призыв к единомыслию. Эти слова апостола имеют вселенское значение… но в настоящее время разномыслие сказывается у нас особенно сильно. Оно возведено в руководящий принцип жизни. Без фракций, говорят, не обеспечен и порядок государственный. Разномыслие подкапывается под устои семейной жизни, под устои школы, под влиянием разномыслия многие откололись от Церкви».
Святой архипастырь говорил как будто на тему, не относящуюся к государственному строю и политическому режиму, но это только на первый и поверхностный взгляд: дело в том, что в комплексе пресловутых либеральных ценностей плюрализм и разномыслие представляют собой своего рода священных коров, в то время как митрополит Владимир усмотрел в разномыслии исток духовной болезни, погубившей Российскую империю: «Разномыслие раздирает государство», – сказал он.
Когда святой император Николай II принужден был отречься от престола, один из самых умных и проницательных архипастырей той эпохи епископ Тихвинский Алексий (Симанский), впоследствии Святейший Патриарх Московский и всея Руси, так отзывался в письмах митрополиту Новгородскому Арсению (Стадницкому) о произошедшей катастрофе:
«Руки опускаются при виде всего того, что совершается как естественное и неизбежное следствие и развитие мартовского мятежа против священной власти. И как не видели всего этого и не предусмотрели всех грядущих последствий “строители” новой жизни – возглавившие революцию Родзянки и прочие?!»
Поражает дар предвидения, который обнаружил будущий патриарх в одном из своих писем:
«Нам тяжела была власть родного Царя – Бог посылает нам во владыки царя чужого, который поистине будет править жезлом железным».
Исток бедствий, обрушившихся на Россию в 1917 году, он видел в свержении царской власти. Его тревога и его опасения оказались оправданными, в то время как расчеты февралистов были биты, а иллюзорные надежды либеральной публики в ходе затеянной ими революции рассеялись как дым.
Либеральный логический кульбит
Что же при таком-то нашем историческом опыте побуждает иных современных блогеров из числа клириков декларировать идеи, противоположные тем, которые Православная Церковь издревле возвещала миру? Что побуждает их петь с чужого голоса, или, лучше сказать, подпевать и подсвистывать чужим голосам, записываясь в ряды апологетов либеральных идей и даже не классического либерализма, а постмодернистского либертарианства? Тут мы имеем дело, как кажется, с пестрой публикой. Встречаются в ней провокаторы и ренегаты, перешедшие в стан противника, не сбросив при этом маски; в этом сообществе пребывают и славолюбцы, подражающие изобретательности крыловской моськи, лающей на слона, чтобы «без драки попасть в большие забияки»; либеральные фразы изрекают и субъекты поверхностного ума, способные схватывать носящиеся в воздухе модные пароли и с энтузиазмом воспроизводить их, но не утруждающие себя усилием додумывать до логического конца чужие и собственные словеса.
Но есть, несомненно, и те, кто искренне и всерьез убежден в совместимости и даже близости либеральных идей с евангельским учением. Это заблуждение, причина которого, как кажется, заключается в превратном представлении о том, что значит свобода воли в свете христианской антропологии. Из свободы воли, онтологически присущей человеку, выводится право на своеволие, составляющее фундамент идеологии либертарианства. Раз, мол, Сам Господь предоставил человеку «свободу воли», то как же смеют ограничивать ему свободу действий человеческие институции?!
Из свободы воли, онтологически присущей человеку, выводится право на своеволие
Чтобы вовсе не выпасть за рамки здравого смысла, при этом иногда делается оговорка относительно допустимости пресечения криминальных посягательств наделенного свободой злоумышленника на свободу других лиц, но, говорят, без крайней необходимости не следует ограничивать эту богодарованную свободу. Отсюда уже выводятся комплексы идей политического и юридического либерализма. Но такая апология классического либерализма и постмодернистского либертарианства с позиций якобы христианских основана на ошибочной интерпретации учения о свободе воли. Этот ход рассуждений представляет собой своего рода короткое замыкание в логической цепи, когда из свободы воли, по созвучию выражений, выводится апология политических свобод. Тут мы имеем дело, прибегая к терминологии великого физиолога И.П. Павлова, с гипертрофией «второй сигнальной системы», иначе говоря – с поспешной реакцией на слова без обдумывания вытекающих из контекста оттенков их действительного смысла, что обыкновенно и происходит с жертвами недобросовестной пропаганды.
Свобода воли в христианской антропологии
Что же в самом деле обозначает свобода воли в рамках христианской антропологии? Человек, созданный Творцом по Своему образу и подобию, в отличие от бессловесных животных, подчиняющихся инстинктам, наделен способностью делать выбор, в том числе и выбор между добром и злом, и действовать независимо от внешних обстоятельств или собственных влечений и предубеждений, симпатий и антипатий. И эта свобода как неотъемлемое свойство человека не может быть отнята у него никем и ничем, не отнимается она и Самим Творцом, так что за свободу воли нет нужды беспокоиться: ей ничто не угрожает – и никакого отношения к политическим и гражданским свободам она не имеет.
Свобода – неотъемлемое свойство человека, она не может быть отнята у него никем и ничем, не отнимается она и Самим Творцом
Зато как раз наличие у человека этой богоданной и неотъемлемой свободы делает его ответственным за свои поступки, которые приобретают греховный характер, когда он подчиняется влечениям, тянущим его ко злу, или когда он поступает под давлением обстоятельств, которым, обладая свободой воли, он мог бы воспротивиться ради верности Божественным заповедям. Иными словами, присущая человеку по самой его природе свобода воли делает его, в отличие от животных, вменяемым во всех отношениях существом. На признании за ним свободы воли основаны, в частности, и правовые санкции, которые бы было абсурдно применять по отношению к лишенным такой свободы животным. Если бы и человек не обладал свободой воли, в карательных санкциях, в наказаниях не было бы справедливости, без опоры на которую любая правовая система дискредитирует себя. Одной только целесообразности было бы недостаточно для признания их правомерности. Это только животных лишают жизни исходя из соображений целесообразности, а человека приговаривают к смерти как преступника, потому что он, обладая свободой воли, свободой выбора, сделал криминальный выбор, последствия которого оказались особо тяжкими.
Немного истории: Кальвин, Янсений и русские адвокаты
Существование свободы воли отвергали богословы, абсолютизировавшие Божественное предопределение, наиболее последовательно – Ж. Кальвин и его ученики-реформаты. Но идеи Кальвина проникали и за границы реформатских церквей. В этом отношении характерен эпизод из богословских споров в католичестве, относящийся к XVII веку, отголоски которого давали о себе знать и в следующем столетии. Началом споров послужила публикация в 1640 году книги «Августин», написанной к тому времени уже скончавшимся епископом нидерландского города Ипра Корнелиусом Янсением. В ней он, доводя до крайности мысли блаженного Августина о предопределении, выдвинутые им в полемике с Пелагием, по сути дела повторил учение Кальвина о первородном грехе и предопределении, отрицая свободу воли у потомков падших прародителей, так что спасение одних, по Янсению, совершается исключительно действием благодати Божией, а другие предопределением Господним обрекаются на вечные муки. У Янсения нашлись единомышленники и последователи во Франции. В парижском монастыре Пор-Рояль обосновалась янсенистская община во главе с аббатом Жаном дю Вержье де Оранн. К этой общине и сложившейся вокруг нее школе принадлежал узкий круг лиц, но это были незаурядные мыслители, и среди них – профессор Сорбонны Антуан Арно, прозванный Великим, его братья и племянники, знаменитый парижский адвокат Антуан Леметр, его брат священник Леметр де Саси, Пьер Николь и, наконец, великий математик, философ и богослов Блез Паскаль. В полемику с янсенизмом вступили богословы из иезуитского ордена, отстаивавшие учение о свободе воли. Им удалось добиться осуждения янсенизма как ереси со стороны ряда пап: Иннокентия Х, Александра VII, Климента IX.
Но как при этом обстояло дело с политической позицией янсенистов и их оппонентов иезуитов? Именно иезуиты, отстаивая учение о свободе воли, выступили защитниками папского и королевского абсолютизма; стояли за применение когда надо гибких, но в иных случаях и жестких мер по отношению как к еретикам, так и к политическим противникам абсолютизма – именно потому, что они признавали за ними свободу воли и, следовательно, считали их вполне вменяемыми, а значит – ответственными за свои действия и слова, с их точки зрения – преступные. Янсенисты же связаны были с оппозиционными кругами, а когда во Франции разразилась революция, на ее раннем этапе они стояли на стороне этой революции. Отрицание свободы воли делало их логически последовательным образом противниками карательных санкций королевской власти. Когда же дело дошло до якобинского террора, его они уже не одобряли – опять-таки ввиду приверженности учению, отрицавшему свободу воли: за что же карать, когда лишенный свободы воли человек действует согласно Божественному предопределению о нем?
За что же карать, когда лишенный свободы воли человек действует согласно Божественному предопределению о нем?
И еще один пример из прошлого. Как известно, в пореформенной России широкую популярность в либеральных кругах получили адвокаты, в народе метко прозванные людьми с «нанятой совестью», защищавшие, и часто успешно, уголовных и даже политических преступников. И что же было их главным доводом в защиту обвиняемых, чьи криминальные деяния были неопровержимо доказаны в ходе досудебного и судебного следствия? На этом этапе защитник прибегал к последнему аргументу, который, как это ни удивительно, нередко срабатывал: мол, обвиняемого «среда заела»: как же он мог уклониться от грабежа, если он малоимущий, а у него большая семья, и наконец, какое и где он мог получить воспитание? Обильный иллюстративный материал к этой парадоксальной ситуации, помимо прессы тех лет, дает «Дневник писателя» Ф.М. Достоевского. Иными словами, эти ловкие адвокаты исходили из концепции абсолютного детерминизма, который, как и богословское учение Кальвина или Янсения о предопределении, исключает свободу воли.
***
Экскурсы в историю богословских споров и судебной практики показывают, что если между свободой воли и политическими свободами и есть связь, то она не прямая, но скорее, выражаясь фигурально, обратно пропорциональная. По крайней мере именно так она отразилась в контроверсах прошлого.
