Автор: БОРИСОВА Марина
-Сколько их было, окололитературных барышень в начале бурного XX века! Большинство из них без следа сгинуло в его волнах. Кое-кто остался в литературе. И единицы — в истории. Не именами. Делами. Одна из них — Надежда Александровна Павлович. Поэтесса, переводчик, член Союза писателей СССР, спасшая из тюрьмы последнего оптинского старца Нектария — и не его одного! — и положившая жизнь на то, чтобы уберечь от «мерзости запустения» дорогую ее сердцу Оптину пустынь.
Вы не поверите, но были времена — и не так уж давно, — когда подавляющее большинство граждан Советского Союза и слыхом не слыхивало об Оптиной пустыни. Ну, разве что за исключением преподавателей и учащихся ПТУ, расположившегося в том, что от нее осталось. Впервые об этом удивительном монастыре и его старцах я услышала в начале 1980-х в ивановской глубинке, в селе Сербилово, где настоятелем сельского храма служил мой давний московский знакомый. Аспирант истфака МГУ, он — как показалось многим — безо всяких видимых причин в одночасье бросил намечавшуюся уже неплохую карьеру и ушел… в Церковь. Мало кто знал, что прийти к этому решению ему помогла старая женщина с удивительно ясным умом, прекрасной памятью, железной волей и добрейшим сердцем — Надежда Александровна Павлович.
«Мы — последних времен поколенье, ослепленные дети земли»
Девочка из хорошей семьи со шляхетскими польско-литовскими корнями, родившаяся на излете XIX века, с золотой медалью окончившая гимназию, выпускница Высших женских курсов, она, как многие тогда, писала стихи. Литературный кружок при журнале «Млечный путь», выступления в литературных кафе, знакомство со всем цветом Серебряного века — Брюсовым, Белым, Вячеславом Ивановым — это кружило голову и втягивало в свою воронку не одну Надю Павлович. Правда в истории литературы с определением «поэт» из ее поколения осталась, пожалуй, одна Марина Цветаева. Но состояться — как личности — дано было не только ей.«Все мы были очень разными, но все мы были молодыми, искренними, пламенно и романтически принимали революцию — не жили, а летели, отдаваясь ее вихрю. Споря о частностях, все мы сходились на том, что начинается новая мировая эра, которая несет преображение всему — и государственности, и общественной жизни, и семье, и искусству, и литературе», — так вспоминала свою юность Надежда Павлович.
Понятно, с таким настроением в революцию дома не усидишь. Так Надя Павлович оказалась секретарем московского Пролеткульта. Что такое Пролеткульт? Это рожденная революцией «массовая культурно-просветительская и литературно-художественная организация пролетарской самодеятельности» при Наркомате просвещения — Наркомпросе. А там, в Наркомпросе, — жена Ленина Надежда Крупская, знакомство с которой вскоре очень пригодится ее юной тезке, когда та будет вызволять из тюрьмы своего «дедушку», оптинского старца Нектария. Возможно, где-то в коридорах Наркомпроса доводилось Наде Павлович сталкиваться и с будущим священномучеником, а тогда еще даже не священником Сергеем Алексеевичем Мечёвым, в судьбе которого ей тоже предстоит сыграть свою роль.
«Его страданьем я теперь живу»
К 1920 году она уже член президиума Всероссийского союза поэтов, в этом качестве отправляется в Петроград организовывать в городе его отделение и там знакомится с Блоком. Его в те годы бесконечно выбирали и назначали во всевозможные новые советские комитеты и комиссии. Вот и Надежда Павлович предложила ему возглавить создаваемую ею организацию.Потом оказалось, что они — соседи: ее поселили в большой опустевшей квартире в полуподвальном этаже огромного старого дома. И Блок, живший неподалеку, часто заходил к ней, садился на широкий подоконник, а иногда со смехом влезал в комнату через окно. Она тоже бывала у него в гостях, знала его близких, подружилась с его мамой. Конечно, в окололитературной тусовке тут же поползли слухи, что у них роман.
Так это или нет, но, когда он заболел, Надя Павлович постоянно была на связи с его женой. «В последние дни он часто повторял: “Прости меня, Боже!” — рассказывала потом Любовь Дмитриевна.
«Одаренный волшебным даром, добрый, великодушный, предельно честный с жизнью, с людьми и с самим собой, Блок родился с “ободранной кожей”, с болезненной чувствительностью к несправедливости, страданию, злу. В противовес “страшному миру” с его “мирской чепухой” он с юности создал мечту о революции-избавлении и поверил в нее, как в реальность. Февральская революция, после головокружения первых дней, разочаровала Блока. <…>
Предельная искренность и душевная честность Блока — вне сомнений. А если так, то кощунственная, прославляющая октябрьский переворот поэма “Двенадцать”… была создана им во имя добра и света… <…> За создание “Двенадцати” Блок расплатился жизнью. <…> Блок понял ошибку “Двенадцати” и ужаснулся ее непоправимости. Как внезапно очнувшийся лунатик, он упал с высоты и убился. В точном смысле слова он умер от “Двенадцати”, как другие умирают от воспаления легких или разрыва сердца.
«Отчий поруганный дом»
Для Надежды Павлович смерть Блока стала критическим переломом судьбы. До глубокой старости она повсюду возила с собой две книги: Евангелие и первый том «Добротолюбия» с пометками Блока на полях — его подарок. По ее словам, они часто беседовали о Боге, о вере, о жизни. Он советовал ей прочитать «Летопись Серафимо-Дивеевской обители»… Когда его не стало, она писала: «Умер близкий мне человек. Мне нужен был учитель, который спас бы меня от прелести. Я молилась». И тут художник Лев Бруни посоветовал ей съездить в Оптину пустынь к старцу Нектарию. Эта поездка навсегда изменила ее жизнь.Собственно, сам монастырь к тому времени был уже закрыт, и большинство его насельников — те, кого не арестовали и не расстреляли под горячую руку, — разбрелись кто куда. Но немногих оставшихся пока не гнали и даже разрешили организовать сельхозартель «Оптина пустынь», а Лидия Защук — впоследствии схимонахиня Августа, расстрелянная вместе с последним оптинским настоятелем архимандритом Исаакием, — добилась у губернских властей разрешения открыть там еще и небольшой краеведческий музей.
Старец Нектарий о Надежде Павлович, о ее работе с Крупской от своих духовных чад слышал и, узнав, что она собирается в Оптину, сказал, что Оптина не для таких. И когда она все же приехала и три дня добивалась встречи с ним, так ее и не принял. Впрочем, это было вполне в духе Оптинских старцев — они иногда устраивали такие испытания, чтобы человек сам убедился, что оказался возле них не случайно.
Потрясенная, Надежда Павлович уехала. Но через полгода вернулась. В полном смятении, близкая к самоубийству. И по благословению старца Нектария прожила при монастыре два года, вплоть до его окончательного разгона — работала в Оптинском музее.
«У злого мужика на послушанье»
А в 1923-м монастырь окончательно закрыли. И в Вербное воскресенье старца Нектария арестовали «за контрреволюцию». «Он шел по мартовской обледеневшей дорожке и падал. Келлия, где он сидел (в монастырском хлебном корпусе, превращенном в тюрьму. — Ред.), была перегорожена не до верху. Во второй половине были конвойные. Они курили. Он задыхался», — вспоминала Надежда Павлович.В Страстной Четверг, как ударили к 12-ти Евангелиям, старца повезли в Козельск, в милицию. Настало время действовать. Прежде всего посланница Наркомпроса и Пролеткульта, выдав себя за его внучку, добилась перевода батюшки в больницу. А потом, подключив все свои связи — вот когда пригодились добрые отношения с Крупской! — буквально спасла его от расстрела. В результате старца освободили, даже имущество вернули. Но жить в Калужской губернии запретили. Пришлось Надежде Александровне искать ему жилье.
Вначале перебрались на хутор близ села Плохино, к Василию Осину, духовному сыну отца Нектария. Батюшке с келейником отдали целый отдельный домик, потом туда приехали еще две его духовные дочери. И все вроде устраивалось неплохо. Но сам старец был глубоко потрясен и печален. Он целыми днями плакал, просил не обращаться к нему ни за какими советами. И утешался только в молитве — «с руками, простертыми к иконам как у ребенка, зовущего мать». Для него это было время великой душевной борьбы.
А тут еще выяснилось, что хутор не за пределами Калужской губернии, и до границы с Брянской губернией две с половиной версты — оставаться там было нельзя, надо было снова куда-то переезжать. Надежде Павлович опять пришлось брать на себя роль квартирьера. В итоге все оказались в селе Холмищи, чего, надо сказать, Надежда Александровна всю жизнь простить себе не могла.
По ее словам, «квартира понравилась, светлая, чистая, для батюшки отдельная половина. Андрей Евфимович (Денежкин, хозяин. — Ред.) страшно ухаживал за мной, обещал устроить меня и Петра (келейника. — Ред.), обещал покоить батюшку… <…)> Батюшка переехал, но уже без меня, потому что тут я захворала малярией и уехала лечиться в Москву. А когда я вернулась, Андрей Евфимович был уже другим человеком. Он был груб не только со мной и с Петром-келейником, но и с самим батюшкой... <…> Батюшка едва вымолил (я слышала, как он умолял) позволения приходить для меня два раза в неделю. Я была в ужасе, чувствуя свою ответственность за неудачное помещение старца и умоляла его позволить мне поискать для него другую квартиру, но он сказал: «Меня сюда Бог привел». <…>
А тут еще чекисты стали грозить Денежкину, что сошлют за старца на Камчатку, а осенью 1927 года обложили его дополнительным налогом.
«Мы пришли от великой печали»
Между тем старец Нектарий угасал. К зиме ему стало так худо, что думали — умирает. Потом немного отпустило. Но в апреле опять стало плохо. Приезжал отец Сергий Мечёв, причастил старца.«Батюшка позвал меня к себе, — вспоминала Надежда Павлович. — Он полусидел на постели с очень светлыми блестящими и страдальческими глазами… Меня поразило такое ощущение его святости и вместе — моей неразрывной связи с ним и боли за его человеческую юдоль, что я только тихонько опустилась и поцеловала его сапожки. А когда подняла голову, увидела, что лицо его все просветлело нежностью и что он крестит меня. Он сказал мне: “Наденька! Ты видишь, я умираю”. <…>
До трех часов ночи пролежала я без сна… Пробило три. Иду на батюшкину половину. Из темноты голос: “Наденька! Воды!” На лежанке в аршине от батюшки был чайник с водой и пустой стакан, но дотянуться до него у него не было сил. <…> Потом он приподнялся… опять юным и белым было его лицо.
Он заговорил очень отчетливым, ясным и громким голосом. Я поняла — сейчас опять говорит только старец: “…Я все твое возьму на себя. Но одно испытание ты должна выдержать сама. …если покончишь с собой — не взыщи! <…> Как придет искушение, ты только говори: “Господи помилуй!” <…> Я сказала: “Я боюсь” “«А ты не бойся. Ты только сохрани Причастие, и все будет хорошо“.
А потом батюшка сказал очень строго: “Передай всем, что я запрещаю ко мне приезжать!” Пауза. Другим, жалобным тоном: “Передай, что я умоляю, чтобы не приезжали, от этого мне еще больнее”. Я видела, что слабость батюшки с каждой секундой увеличивается Я вспомнила, что у меня целый список вопросов… но батюшка уже бледнел у меня на глазах».
29 апреля (12 мая) 1928 года до Холмищ с трудом добрался духовный сын старца, отец Адриан Рымаренко. На его руках старец Нектарий в ту же ночь скончался.
О духовных подвигах своих он никогда Надежде Павлович не рассказывал. Только сказал как-то: «Сидел я в своей келлии и каялся. И ничего нет на свете скучнее покаяния. А надо». И засмеялся.
«Не отрекись! — Вот подвиг наших дней»
Старца не стало. Но его благословение на спасение всего, что еще можно спасти в Оптиной, нужно было исполнять. И член ликвидационной комиссии Надежда Павлович так рьяно взялась спасать монастырскую библиотеку и архивы, что ее в конце концов чуть было не обвинили в саботаже и из комиссии выгнали. Но вывезти весь оптинский архив в Москву, в Государственную библиотеку, она все-таки успела. Без нее его бы наверняка просто сожгли.Всю оставшуюся жизнь она билась за то, чтобы Оптину пустынь официально признали памятником культуры и поставили на госохрану. И ведь добилась — в 1974 году это произошло.
Старец Нектарий часто говорил ей: «Как я могу быть наследником прежних старцев? У них благодать была целыми караваями, а у меня ломтик». Но видно, «ломтиком» этим со своей духовной дочерью он щедро поделился.
В Красном Кресте, где она тоже работала, Надежда Александровна обзавелась не менее ценными связями, чем в Наркомпросе, и благодаря им начала помогать людям, попадавшим в тюрьму или ссылку, — по тем временам риск огромный. И когда отца Сергия Мечёва после нескольких арестов и ссылок отправили в страшный лагерь в Лодейном Поле, бросилась его спасать.
Он лежал тогда в лагерной больнице в тяжелейшем состоянии после того, как ему на допросе сказали, что его жена и дети якобы расстреляны. И одному Богу ведомо, как добилась Надежда Павлович, чтобы к нему не только ее пустили, но и жену вызвали, а потом — чтобы батюшку через два года досрочно освободили и отпустили на поселение в Калининскую область. И это в разгар «большого террора» конца 1930-х годов!
«Постучимся, и нам откроют»
Митрополит Вениамин (Федченков), с которым Надежда Павлович познакомилась в 1940-е годы, после его возвращения в Советскую Россию, писал в книге «Божии люди»: «Совершенно неожиданно, как бы чудесно, сбылись мои желания, которыми я закончил свои воспоминания в Америке. “Хорошо бы со временем, — писал я, — узнать об этом”, то есть о судьбе отца Нектария после революции; “да и вообще о конце его”.Случилось это так. 8–21 июля служил я в храме Казанской Божией Матери под Ригой. И говорил, по обычаю, проповедь. Среди слушателей была и эта женщина. После службы она передала знакомому свое впечатление обо мне такое: “Этот владыка, вероятно, имел связь с Оптиной: так близок дух его к ней!” Что, собственно, она нашла во мне “оптинского”, кроме общеправославного духа, не знаю. <…> Но это предположение привело ее ко мне; и она была необычайно удивлена, когда я через несколько минут разговора упомянул не только об Оптиной, но и стал читать ей свои воспоминания именно об отце Нектарии. Разве это не поразительно? Приехать из Америки в Ригу и здесь узнать о желанном мне предмете? Да если бы я изъездил всю Россию, и то не нашел бы такой встречи! <…> И эту женщину послал ко мне сам отец Нектарий. Это я и считаю чудом.
От нее я узнал чрезвычайно важные подробности о его исключительной духовной высоте и событиях жизни последних его лет. <…> …мои записи представляются крайне незначительными по сравнению с новыми материалами: у меня запечатлены лишь некоторые факты из моих встреч и бесед, а здесь вскрыты такие мистические высоты, о которых я и не мог подозревать!»
«Свет из окон заколоченных»
Удивительно, но, несмотря ни на что, Надежда Павлович продолжала не только писать стихи, но и вполне официально печатать их в советских издательствах. При всей их идеологической бдительности. Правда, в самые драконовские годы, когда за отклонение от «генеральной линии партии большевиков» вполне можно было получить обвинение в контрреволюции со всеми вытекающими последствиями, Надежда Александровна, как и многие ее собратья по цеху, переключилась на детскую литературу и так называемые «переводы национальных поэтов» с подстрочников, дававшие стабильный заработок.Но было и то, что писалось без малейшей надежды опубликовать в безбожном Советском Союзе. Например, поэма об Оптиной пустыни и ее старцах. А когда в Церкви появился Издательский отдел, Надежда Павлович начала печатать под разными псевдонимами свои религиозные тексты, такие как «Из евангельской истории» и «Святой равноапостольный архиепископ Японский Николай».
Окололитературная публика, глядя на нее, пожимала плечами, посмеиваясь над «маленькой чудаковатой подслеповатой старушкой, живущей в своем особом внутреннем мире», эдакой белой вороной в писательских Домах творчества. А она продолжала писать духовные, почти молитвенные стихи и хлопотать о сохранении Оптиной пустыни.
Она прожила 85 лет и до последнего, даже уже неизлечимо больная, все ездила — на перекладных — в свою любимую Оптину, где, казалось, навсегда воцарилась «мерзость запустения». Перед смертью она говорила близким, что совсем не боится, что для нее умереть — все равно что выйти в другую комнату.
В марте 1980 года Надежда Александровна Павлович упокоилась в Москве на Даниловском кладбище. До возвращения Козельской Введенской Оптиной пустыни Русской Православной Церкви оставалось всего семь лет.
