Некогда, может быть даже давным-давно, я работал в антикварном магазине. Большинство вещей там было страшной рухлядью, какими-то беспомощными обломками чужих жизней: неловкие обшарпанные комоды со смешными виньетками, фарфоровые статуэтки, словно пассажиры затонувших домов-кораблей, всплывшие со дна времени, — белые и молчаливые. Сломанные часы, запонки, булавки — всё, что нашарила рука предприимчивого внука в пожитках своих стариков, было выставлено на полках на всеобщее обозрение. Казалось, что эти предметы словно бы стеснялись своего нынешнего
бытия, они напоминали сирот — ведь со смертью человека в его любимых вещах словно бы гаснет огонёк, затворяется какая-то тайная дверь.
Оскар Уайльд писал: «Как бы мы ни старались, мы не можем обнаружить за видимостью вещей их реальную сущность. И весь ужас заключается в том, что вещи, должно быть, не обладают иной реальностью, кроме своей видимости». Эта фраза, сказанная, видимо, в пику Платону и немецкой классической философии, казалась мне не слишком верной. Меня занимала тайная жизнь вещей, оттенки их смысла, резонанс между нынешней сущностью и изначальной природой. Всё вокруг нас наполнено чем-то иным — паркетный пол в комнате, в сущности, это лес, который впал в зимнюю спячку, и не стоит удивляться, если весенним утром он расцветёт под ногами зелёной листвой. Стёкла в окнах могут осыпаться песком, и простая пластиковая бутылка помнит свой величественный нефтяной путь в сердце земли. Старые флаги хранят души полков, и даже с закрытыми глазами — забыв о видимости — мы ощутим рукой тяжесть их торжественного шёлка. Вещи продолжают своё тихое подвижничество, они помнят, когда люди уже забывают. Старые разрушенные храмы, их осыпающиеся фрески в советское время — скольких людей подтолкнули к вере эти молчаливые свидетели? Наверное поэтому уродливые людоедские режимы так нетерпимы к вещам, связанным в их представлении с «проклятым прошлым», так сильно их стремление заменить подлинники пугалами, чучелами и подобиями. Они знают, что вещи просты и верны, они будут сражаться тогда, когда люди уже не могут, и заветный меч рано или поздно найдёт руку своего воина.
Здесь я хотел бы рассказать о вещах и предметах периода Французской революции. Некоторые события могут показаться забавными (они такие и есть), однако не надо забывать, что всё это происходило под мерный и ежедневный стук голов, падающих из-под ножа гильотины.
Начавшаяся как нелепая буза, что-то вроде «праздника непослушания», Французская революция стремительно «наращивала темп». Гремят речи и барабаны, круг подозреваемых постоянно расширяется, «неблагонадёжными» признаются не только люди, но и предметы — всё, что хоть немного не соответствует «республиканским ценностям». И вот Жозеф Фуше, в будущем герцог и министр Наполеона, а тогда комиссар Конвента, приказывает разрушить в подведомственном ему департаменте все церковные колокольни, замковые башни и даже голубятни, так как они «оскорбляют принцип равенства, возвышаясь над другими зданиями». Согласно этому положению, если колокольня оказывалась крепкой, то надлежало хотя бы снести её вершину, а сверху установить статую Свободы или ещё какой-нибудь революционный символ. Его же авторству принадлежал новый обряд погребения. Французский историк Олар цитирует это любопытное распоряжение: «В каждом поселении все умершие граждане, к какому бы вероисповеданию они ни принадлежали, будут препровождаться на место, предназначенное для общего погребения, под погребальным покровом, на котором будет изображён Сон. Общее место, где будет покоиться их прах, должно быть удалено от всякого жилища и обсажено деревьями, под сенью которых будет возвышаться изваяние, изображающее Сон. Все прочие символы подлежат уничтожению. На воротах этого участка будет следующая надпись: „Смерть есть вечный сон“».
По стране, ещё несколько лет назад считавшейся оплотом католичества, прокатились массовые погромы церквей, как правило, сопровождавшиеся нелепыми и кощунственными выходками. Раки с мощами святых, гробницы королей переплавлялись на звонкую монету. Депутация коммуны Сен-Дени даже приняла специальное обращение к святыням: «Вы, некогда бывшие орудием фанатизма, святые отцы, святые жены, блаженные всякого рода, покажите себя, наконец, патриотами; восстаньте всей массой, отправляйтесь на монетный двор. И да будет нам дано с вашей помощью получить в этой жизни то счастье, которое вы сулили нам за гробом!» Иконы и деревянные статуи сжигались на кострах — под весёлые песни, в кругу танцующих карманьолу, рядом с гильотиной — по-настоящему чтимой святой девой революции. Патриотизм, как водится, оправдывал любые акты вандализма. Из книг делали пыжи. Гробницы и свинцовые кровли аббатств шли на пули, старинные слесарные изделия и ограды храмов — на пики. Шёл в дело и мрамор. Так, вынося постановление о сооружении памятника некому Каласу (ныне забытому столь же прочно, как и «герои Февральской революции», похороненные на Марсовом поле в Петербурге), Конвент приказал чтобы «колонна была сделана из мрамора, взятого из упразднённых церквей департамента, мрамора, вырванного разумом у фанатизма». Из колоколов отлили пушки. «Вечерний звон, как тайный зов, расцвёл серебряной короной» — писал Верлен. Теперь перелитая колокольная бронза расцветала веерами артиллерийской картечи. Любопытно, что обратное превращение случается куда реже, словно металл орудий уже не хочет петь, ему больше подходит молчание Вандомской колонны.
Но не меньше, чем храмам, в республиканской Франции досталось вроде бы совсем незатейливым, простым вещам. В хронике разрушений имеется, например, бронзовый фонтан, изображавший оленя. Его вздумали демонтировать по той причине, что охота есть институт времён феодализма. Все предметы, украшенные лилиями (входившими в королевский герб), также подлежали уничтожению как «могущие вызвать воспоминание о старом режиме». Наиболее курьёзным в этом плане может быть названо изъятие и уничтожение часов, концы стрелок которых заканчивались трилистником, «напоминавшим королевскую лилию». В частности, такое нарушение усмотрел президент парижского уголовного суда, потребовав удаления из зала заседаний часов и барометра, содержащих «признаки феодального строя». Комитет финансов, запрошенный Комитетом народного просвещения о том, «могут ли часы, стрелка которых имеет форму лилии, войти в рубрику вещей, причисленных к произведениям искусства», высказался утвердительно, но в то же время присовокупил, что власти должны братски приглашать граждан снимать с этих предметов украшения воспрещённого фасона, а при неисполнении предложения подвергать их конфискации и уничтожению.
Специальные проверки для уничтожения «антиреспубликанских и монархических моделей» (а заодно, возможно, и собственников) посылались на мануфактуры. Узоры в форме лилий были «выполоты» не только на фасадах зданий, но и замазаны на табакерках, пуговицах и прочих вещах. Заодно решили разобраться с апельсинами. Так, в одном французском городе власти вознамерились продать по бросовой цене больше сотни апельсиновых деревьев, объяснив свой порыв тем, что республиканцам нужны не апельсины, а яблоки. Были закрыты многие теплицы и оранжереи (являвшиеся «признаком дворянской роскоши»), а посаженные в них растения погибли. Толпы, разорявшие замки, заодно вырубали и вековые деревья — видимо, чтобы не смущать умы республиканцев «древностью рода».
То, что не уничтожалось, можно было переделать. Так, одна из икон Николая Чудотворца превратилась в изображение бога Свободы. Эта метаморфоза совершилась просто: оказалось достаточно заменить митру фригийским колпаком, а посох — ликторской секирой. Многие образы замазывались красками или забивались досками (в соборе Парижской Богоматери не тронули только одно изображение, так как усмотрели в нём схему планетной системы). В картины, изображавшие королей и полководцев (в случае, если полотнам по случайности удавалось избежать сожжения), также вносились правки. Например, в Баллеройском замке на портрете Людовика XIV в детстве королевский скипетр уступил место республиканскому копью, а маршальский жезл знаменитого полководца принца Конде был заменён попросту мужицкой дубиной. Любопытно, что при этом Конвент запретил изображение на коврах человеческих лиц, находя «возмутительным, чтобы человеческое изображение попиралось ногами при правительстве, стоящем на страже человеческого достоинства».
Но революция постепенно «выдыхалась». Пришёл к власти Наполеон и, мало-помалу, революционный праздник сменился обывательскими буднями. Подчищали свои биографии отрёкшиеся священники, которые публично признали себя шарлатанами, женились и надели фригийские колпаки во время «пика революции». Граждане, принявшие имена «Санкюлоты-Мараты» (среди них был будущий маршал и неаполитанский король Мюрат), поправляли их в связи с новыми реалиями. Фуше переключился на управление полицией, в чем достиг большего успеха, чем в установлении культа «Сна». Сиейс, когда его спросили, что он делал, заседая в Конвенте, ответил кратко: «Я оставался жив». Талейран придумал афоризм: «Кто не жил при Старом режиме, не знает сладости жизни», и хорошо устроился при новом.
Верными, неизменными остались немногие — большей частью павшие, казнённые, похороненные в безымянных могилах. И вещи — честные вещи: обезглавленные, но выжившие колокольни; замазанные краской, но смотрящие сквозь неё образы. Люди слишком часто меняются, порой именно вещам удаётся сохранить дух эпохи, спасти заключённые в них частички другого, быть может, более достойного бытия. Стоит снова привести цитату из Уайльда, гораздо менее парадоксального, искреннего Уайльда, из его «Тюремной исповеди», где он повторяет слова автора «Божественной комедии»: «Данте говорит о душе человеческой, которая выходит из рук Бога, „смеясь и плача, как малое дитя“». Пусть многие вещи не более, но и не менее, чем детские игрушки в нашей здешней истории. Их тоже надо быть достойными.
...Но всё-таки в конце статьи мне хочется сказать немного о другом. О том, как отказался Паисий Святогорец от кофеварки (получение которой вело к приобретению гвоздей, полки и других вещей), о том, как он заменил палочками пуговицы, срезанные с его одежды каким-то усердным паломником. Хорошо любить и хранить вещи, созданные нашими человеческими руками, передавать их другим. Но всё-таки надо уметь отпускать их на свободу — чтобы они снова могли стать чем-то иным: песком, нефтью, деревьями.
Максим Шмырев
otrok-ua.ru
