В социальных сетях — и до навальнинга, и после — я постоянно обнаруживаю упреки к Церкви, которая не хочет поддержать «народные выступления против коррупции». Как, например, пишет один комментатор, «Церковь, РПЦ МП, должна быть с народом и за народ, и, разумеется, против коррупции, против воровства стоящих во власти, Церковь должна отчетливо артикулировать это, призывать православных к митингам и демонстрациям такой социально-политической направленности». Да, церковные иерархи как-то не ходят по улицам с криками «долой царя», и не требуют «банду Путина под суд». И о причинах такого несогласия между Церковью и революционерами стоит поговорить подробнее.
С революционными настроениями наблюдается интересный парадокс. Казалось бы, наиболее революционно должны были бы быть настроены те, кому хуже всего. Наиболее бедная часть населения, жители провинции. Однако бедняки, как раз, очень мало склонны бунтовать. Посмотрев революционные аккаунты в социальных сетях, можно обнаружить, что их владельцы, как правило, имеют довольно высокий уровень потребления — фотографии из зарубежных поездок, сэлфи, сделанные недешевыми смартфонами в недешевых ресторанах. Если говорить о лидерах протеста — то это вообще люди очень, очень неплохо устроившиеся при режиме, против которого они так сильно негодуют.
На фоне Украины — где люди обсуждают в тех же социальных сетях, что им делать с платежками ЖКХ, проигнорировать или частично платить, потому что полностью они их платить не могут, даже на фоне довольно скромной жизни в российской провинции, революционность выглядит забавой не просто столичных жителей — но наиболее обеспеченной и благополучной их части, вписанной в режим самым удобным для себя образом. Разумеется, я не ставлю здесь квантора всеобщности — но преобладание среди фрондеров людей намного более благополучных, чем в среднем по стране, бросается в глаза.
За такими настроениями явно не стоит отчаянная потребность выцарапать себе кусок хлеба; как показывает опыт постмайданной Украины, люди, ввергнутые в жестокую нищету, как раз не занимаются дальнейшими революциями — они занимаются выживанием.
Потребности, побуждающие людей принимать участие в протестных акциях, насколько можно судить, носят нематериальный характер — если вспомнить пирамиду Маслоу, то у этих людей, по большей части, есть и Маслоу, и Хлебоу, и Икроу, и то, чего они ищут — это самооценка, самореализация, переживание осмысленности своей жизни и единства с другими людьми.
В пользу такой интерпретации их действий говорит и их гротескная иррациональность — украинский опыт показывает, что «антикоррупционная революция» очень быстро возглавляется коррупционерами, в результате у власти оказывается комбинация старых ворюг и новых кровопийц, а уровень коррупции только возрастает. С чего вы взяли, что «новая демократическая власть» в Москве будет лучше «новой честной влады», которую мы уже три года наблюдаем в Киеве? Тем не менее, этот яркий пример старательно игнорируется, и вообще попытка прибегать к рациональной аргументации — чего вы хотите добиться? возможно ли добиться этого таким образом? — сталкивается с тем, что рациональные цели людей не интересуют. Они говорят о свободе, достоинстве и других возвышенных предметах. Довольно часто они говорят о моральном, ценностном характере своего выступления.
Именно этот контекст помогает понять враждебность революционеров к Церкви. Враждебность, которая никоим образом не является случайной — вызванной, скажем, неудачными действиями иерархов или какими-то высказываниями священников. Даже такой болезненный вопрос, как возвращение церковных зданий — не причина конфликта, а, максимум, топливо для его развития. Просто быть христианином и революционером — это в принципе конфликтующие линии личностной реализации.
Конфликт Церкви и революционеров есть конфликт религиозный, конфликт между двумя вариантами посвященности. Уточню, что здесь я говорю о «религии» в определении, предложенном Паулем Тиллихом — «предельная забота», то, что человек считает наиболее важным в своей жизни. Нечто, на чем человек основывает свое переживание надежды и достоинства, осмысленности своей жизни и единства с другими людьми. Для христианина (и не-революционера вообще) политика есть дело прагматическое — как нам проводить жизнь тихую и безмятежную во всяком благочестии и чистоте. Для революционера она есть дело священное; лишить его революции — значит причинить ему такую же ужасающую душевную травму, как лишить верующего веры. Сказать революционеру, что его идеи ложны, а борьба бессмысленна — значит объявить, в его глазах, бессмысленной всю его жизнь. Конечно, революционер может обрести другой смысл жизни — мы, конечно, все надеемся, что он обратится ко Христу — но пока его переживание цели, смысла и достоинства четко завязано на революционную деятельность.
Христианин оценивает все в мире с точки зрения христианской веры; революционер оценивает все с точки зрения революции. Поскольку Церковь относится к революции в лучшем случае безразлично, а то и откровенно враждебно (Священное Писание требует чтить Царя и с мятежниками не сообщаться), революционер с неизбежностью враждебен Церкви. Церковь могла бы быть приемлема для революционера, если бы она целиком и полностью, безоговорочно посвятила себя делу революции. Любое другое поведение будет рассматриваться как пособничество реакции. Но, исполнив требование революционера, Церковь утратила бы свою идентичность как Церкви. Поэтому конфликт между христианством и революцией, как между двумя силами, претендующими на полную неразделенную преданность, неизбежен.
Революционная, как и военная риторика, обязательно надрывно моралистична, и вполне бывает религиозна - но любые как моральные, так и религиозные суждения в ней безусловно подчинены «единому на потребу», революции. Нравственность состоит в демонстрации острого негодования на бесконечно подлых, лживых, жестоких врагов. По отношению же к самим врагам любые действия оправданы. Жандармы в Петербурге 1917 года, «Беркут» в Киеве 2014, полиция в Москве 2017 не воспринимаются как живые люди, которые могут страдать, у которых есть семьи — многие комментарии на сообщение о сотрясении мозга у полицейского в Москве отличаются тем же полным отсутствием человеческого отношения, что и комментарии про беркутовцев три года назад.
Религиозная риторика возможна — но Бог существует только для того, чтобы утверждать правоту революционного дела, мысль, что взгляд Господа Бога на ситуацию нам может быть точно не известен и даже, возможно, не совпадать с нашим, отвергается как кощунственная. Как и мысль, что Бог может хоть что-то не одобрять в действиях революционеров. Известная «икона» с изображением «Христа» с коктейлем Молотова тут показательна. Революционер проявляет острую нетерпимость не просто к другой точке зрения — а к недостаточной восторженности. Он резко порывает со старыми знакомыми или даже членами семьи, которые не разделяют его устремления.
Когда не-революционер пытается подойти к нему с вопросами прагматического характера — «чего именно и как именно вы собираетесь добиться?» — это выглядит как вопрос с другой планеты. Область расчета, холодного взвешивания интересов и возможностей, находится на прямо противоположном от революционера конце вселенной. Более того, сама постановка вопроса воспринимается как оскорбительная, достойная только подлеца. Революционер выступает за Правду, совершает некое священное служение, и расчетливость, прагматичность, осторожное недоверие воспринимаются как скверна.
Революционное движение является очень мало «политическим» в том смысле, в котором «политическими» являются партии, скажем, во Франции или Германии. Оно является квазирелигиозным. Оно говорит не об интересах, компромиссах, налоговой политике и тому подобном — оно говорит о Правде и Достоинстве. Не о ценах, а о ценностях. Не о налогах, а о жертвах. Политик в рамках обычного политического процесса представляет интересы тех, кто его избрал, согласовывая эти интересы с другими политиками, которые представляют других людей. Революционер — это вдохновенный адепт и жрец Правды, Чести и Достоинства (Он произносит эти слова с пафосом, от которого стекла дребезжат в радиусе нескольких километров)
Церковь, для которой высшая правда — Христос, и революционер, для которого высшая правда — революция, имеют непреодолимые ценностные расхождения. Поэтому негодование революционера на Церковь неизбежно. Впрочем, революционер оказывается осужденным не только с точки зрения веры Церкви — но и с точки зрения любой этической системы, которая полагает, что умножать людские страдания и смерти — неправильно.
Я родился и вырос в мире, где Октябрьская революция рассматривалась как основополагающее, даже священное событие. Революционеры — как герои, которые шли в ссылки, тюрьмы и на виселицы, чтобы разрушить «проклятый царизм». Они приносили великие жертвы, отказывались от всего, жили в большой скудости, скрывались от врагов, подвергались опасностям, страдали…
Но вся эта революционная романтика оставляла в тени других людей, которые тоже голодали, терпели жесткое насилие, разорение, беженство и смерть — не-революционеров, простых аполитичных мирных обывателей, которых, безо всякого их выбора, угораздило жить в стране, где в это время революционеры строили свой новый мир.
Революционер ставит на карту свое благополучие и жизнь — и нас учили восхищаться этим, как великим подвигом, прекрасным проявлением мужества и высокого идеализма. Но нас учили не замечать, что он ставит на карту (и проигрывает) жизнь и благополучие других людей — которые вовсе не увлекались великими идеями, не принимали решения вступить в борьбу за светлое будущее, а просто жили своей обывательской жизнью, кормились трудами рук своих, обустраивали свой маленький частный мирок, растили детей, никого не трогали и надеялись спокойно продолжать в том же духе.
Правда, нельзя сказать, что обывателей героическая картина революции совсем игнорировала — они как-то вскользь упоминались, причем с неизменным презрением. Человек, который не хотел строить светлое будущее всего человечества, а хотел строить приемлемое настоящее для своей семьи, воспринимался с ненавистью — вылезло, мол, из-за спины РСФСР мурло мещанина.
Но подчеркивалось то, что революционер приносит в жертву себя. Хотя в реальности революционеры приносят в жертву других людей — которые на это вовсе не соглашались, и у которых революционеры и не думали спрашивать. Это делает картину не столь романтичной. Одно дело, когда человек сам идет на опасности, лишения и страдания ради своих идеалов. Другое дело, когда он обрекает на смерть ради своих идеалов других людей.
Это выдает глубокое презрение к их свободе и достоинству — обыватели хотели бы жить спокойно и мирно? Революционеру нет дела до того, чего бы они хотели. Как и до их безопасности, благополучия и жизни. У него есть великая идея — и его не волнует, сколько обычных, не-идейных людей будут страдать и умрут, чтобы он имел возможность воплотить ее на практике. В его представлениях о добре и зле все эти посторонние невинные люди могут — и должны — быть принесены в жертву. Революция неизбежно является насилием активного революционного меньшинства над остальным народом. Группа активных граждан объявляет себя властью и принуждает остальных повиноваться.
Революция, которая совершается от имени народа, в действительности является преступлением против народа, попранием его прав, свободы и достоинства. Таков один из уроков «Великого Октября».
Гораздо менее масштабной — по размаху жертв и разрушений — революцией явился Киевский Майдан. Но и он демонстрирует тот же паттерн — активное меньшинство ради своих фантазий очень сильно испортило жизнь всем остальным. Разница между христианским подвижником и революционером очевидна — подвижник подвергает лишениям себя и добровольно, революционер — других, и, разумеется, против их воли. Вот эта готовность подвергать бедствиям других людей ради своих представлений о прекрасном и лежит в основании революционной этики.
На вопрос «готовы ли вы резко обрушить уровень достатка и безопасности всех остальных, чтобы свергнуть ненавистный режим?» революционер отвечает немедленным «да». Революция — это банкет, который должны оплачивать те, кто его не заказывал. В рамках революционной этики люди, которые имеют возражения — мол, идите вон со своими банкетом, мы уже видели на своем веку героических свершений, с нас хватит — воспринимаются как люди порицаемые, презренные пособники реакции. А вот те, кто желают, чтобы за их веселье расплачивались совершенно посторонние невинные люди, которые на майданах не скакали — как герои, напротив достойные похвалы.
С христианской точки зрения — и с точки зрения любой этики, в которой подвергать лишениями страданиям невинных людей неправильно — этика революционера является чудовищным извращением. Конфликт между революционерами и Церковью неизбежен — и Церковь в нем права.
