Беседа со священником Константином Корепановым
Время летит стремительно. Почему зачастую мы не задумываемся о быстротечности жизни и почти убедили себя, что жить будем вечно?
– Жить мы действительно будем вечно, но не в рамках этой жизни. Помню, в юности в каком-то подвальчике (тогда это было модно) я посмотрел фильм про Конана, роль которого исполнял молодой Шварценеггер. Так вот, он боялся идти в какой-то бой, и Рыжая Соня ему говорит: «Ты что, вечно собрался жить, что ли?» Меня тогда поразили эти слова.
Действительно, такое ощущение, что мы хотим продлить жизнь на этой земле, в этом мире как можно дольше. Но, как ни крути, все равно придется уходить отсюда. И вопрос не в том, сколько ты проживешь, а как проживешь.
Скоротечность жизни – объективный факт, но объективность этого факта субъективно становится доступна человеку только в определенном возрасте. В 25 лет кажется, что жизнь будет долгая и можно накуролесить, наделать ошибок, потом их исправлять. А когда тебе переваливает за 50, ты понимаешь, что жизнь прошла, а ты не заметил как.
У меня накопилось очень много фотографий в компьютере, мы их не печатали, наверное, лет десять. Недавно мы напечатали фотографии, и я их разбирал, складывал в альбом. Смотрю, вот ребенку год, а сейчас ему 15. Кажется, недавно я пошел в школу преподавателем, мне было 38 лет, но я проработал учителем 15 лет, и моя школьная карьера уже закончилась, теперь я священник. Я уже не помню какие-то моменты своей жизни, которые занимали порой 10–20 лет, они промелькнули как мгновение. В свое время мне моя бабушка и знакомые бабушки из храма говорили: «Жизнь пролетит, не заметишь». Я списывал это на старческий маразм, а сейчас, хотя далеко еще не старик, понимаю, что они правы: жизнь пролетает буквально мгновенно.
Только в определенном возрасте понимаешь, что на самом-то деле ты не жил, а всегда думал, что когда-то начнешь жить. Вот сейчас я поучусь, сейчас помолюсь, сейчас женюсь, сейчас поработаю, а когда-то потом будет жизнь. Ты понимаешь, что всегда была подготовка к чему-то неслучившемуся, к чему-то неподлинному. Верующему в этом смысле легче: он понимает, что эта жизнь – всего лишь подготовка к тому, чтобы жить вечно (или не жить вечно). Нужно успеть понять, успеть сказать, успеть сделать какие-то очень важные вещи. Как поет Светлана Копылова в одной из своих притч, наша земная жизнь, в сущности, как девятимесячное пребывание ребенка во чреве матери: вроде он живет там, вроде он человек, но на самом деле разве это жизнь? Это подготовка к тому, чтобы родиться и жить.
Так вот, вся наша жизнь – период подготовки, чтобы войти в жизнь вечную, и нужно понять, почувствовать, сказать самые главные слова. Почему у нас как-то замылилось око? Причин очень много. Мы очень сильно погружены в суету. Я думаю, что поколение, которое придет после нас (если оно придет, если люди не наделают глупостей), будет в еще большей суете, чем мы. Мы попали в какой-то ритм, с которого не можем слезть. Мы не можем писать дневники, не можем составить воспоминания, не можем собраться семьями – у нас нет на это времени, у нас всегда что-то происходит. У нас мероприятий больше, чем в Советском Союзе, рабочая жизнь напряженнее, чем в Советском Союзе. Мы постоянно погружены в какой-то поток работы, мероприятий, дел, планов, отчетов. И так совершенно у всех. Мы не можем просто посидеть, никуда не спеша, посмотреть, какой сегодня замечательный день, какая замечательная весна, понаблюдать. Даже старые люди этого не могут, у них какие-то проблемы, они постоянно ходят по каким-то организациям, у них внуки, у них встречи. Раньше такого не было. Суета не дает возможности подумать, посозерцать.
Есть вторая очень важная причина. Священное Писание говорит: если хочешь помнить о краткосрочности жизни, о том, что жизнь твоя скоро кончится, иди туда, где умер человек. А нас насильственно изолировали от области смерти. Мы, священники, как-то к этому еще причастны – мы отпеваем людей. Меня поражает состояние нашего общества. Мы практически подошли к той грани, когда ближайшая родня поручает все ритуальным компаниям, говоря: «Вы его похороните. Сколько это будет стоить?» То есть они не желают даже приходить прощаться. Пока это разовые вещи, но я уже был свидетелем, когда кого-то принесли на отпевание, отпевание было заказано, но никого не было, кроме одного человека. Пришел друг какой-то, зная, что будет отпевание. Все организовала ритуальная служба, и никто из близких родственников не пришел. То есть все было заказано, все было оплачено. Главное – похоронить. А что смотреть на мертвого? О мертвом как бы нет нужды заботиться. Это был разовый случай, но эта тенденция набирает обороты. Люди отказываются приходить на похороны: «Вы идите, а я не приду. Какой смысл? Надо помогать живым, а не мертвым».
Опыт смерти, культура смерти и погребения – очень важная составляющая для человеческой культуры со времен ее основания – уходит из нашей жизни. Священное Писание говорит: видь смерть, приходи к умершему человеку, потому что это важно, потому что это тебя делает человеком, это являет тебе реальность собственной жизни, краткость времени, которое у тебя есть. Но это уходит, люди все меньше и меньше проживают смерть.
Я еще застал то время, когда умершего никуда не увозили, не забирали, он лежал три дня в доме, его омывали, переодевали в доме, клали в гроб, который ставили на табуретки. И вся родня, все соседи приходили и прощались с ним. Три дня у его изголовья читали Псалтирь, если человек был хоть сколько-нибудь верующий. Какая-нибудь бабушка приходила и читала Псалтирь. Горели свечи, люди приходили. Кто-то приходит и посидит у гроба, помолчит, посмотрит, поговорит с умершим, попросит прощения за что-то.
Мне было лет 10, когда меня бабушка повела на похороны совершенно незнакомого человека, и для меня это был очень хороший опыт. Ничего страшного я там не увидел, но преисполнился благоговейным отношением к смерти. Бабушка смогла меня этому научить, хотя я был ребенком.
Вот эта культура смерти воспитывала человека, относящегося к смерти нормально, без истерики, без надрыва, без страусиной психологии, когда я живу и мне больше ничего не надо. На самом деле смерть может прийти когда угодно. Культура смерти, культура погребения ушла из нашей жизни, и вместе с этим уходит память смертная, а, стало быть, и память о краткосрочности собственного бытия.
Даже я застал те практики, о которых Вы говорите, потому что вырос в небольшом поселке. Правильно ли я понимаю, что в светском обществе тема смерти в целом табуирована? Я бы даже сказал, что говорить об этом стало совершенно неприлично. Почему так?
– Потому что цивилизация, в которой мы живем, – потребительская. Потребительская цивилизация предполагает ценность собственной жизни и как можно более долгосрочное ее продолжение. Нас пытаются в этой культуре воспитать, сформировать. Мы не против, мы не отказываемся.
Меня поражают некоторые вещи, хотя я вроде уже немолодой человек. Например, каждый год мы всей семьей совершаем поездку на машине по городам России, посещаем монастыри, храмы. Где-то мы отдыхаем, где-то купаемся, посещаем интересные места с детьми. Главное – общение по дороге, в машине, прослушивание аудиокниг, обсуждение. Нам это очень нравится. Но меня каждый год спрашивают: «Когда вы на юг поедете?» Я не хочу на юг. Все удивляются: «Как так?» Я никогда в жизни на юге не был. Первый раз я побывал в Крыму, когда мне было 40 лет, в свадебном путешествии. Меня никогда туда не тянет. Я сейчас не про вкус. Как человек советской семьи, я никогда не был на юге. Ни у меня, ни у моих родственников, двоюродных братьев, двоюродных сестер, моих родителей, братьев и сестер моих родителей никогда не было желания отдыхать на юге. Я не говорю про заграницу: Эмираты, Мальдивы, Бали, Индию. Просто на юге отдохнуть потребности не было. Я родился в 1968 году, то есть в 70–80-е годы такой потребности ни у кого в моем окружении не было. Я не говорю, что не было возможности; не было именно потребности.
И вдруг все изменилось. Сейчас у людей потребность – один или два раза в год обязательно съездить на море отдохнуть. Когда не было СВО – обязательно поехать за границу. Люди удивляются: «Как это вы не ездите за границу?» А что, это очень важно? Я про ценности. У нас был отпуск, и мы отдыхали у бабушки. Мне очень нравилось. И мои дети отдыхают у бабушки. В этом году мы предлагаем им съез-дить, например, на Тургояк, а они говорят: «Пап, а можно к бабушке?» Я говорю: «Нет, у нас семья, давайте мы все-таки съездим, проведем три дня вместе с семьей». Но они говорят: «Нет, мы хотим у бабушки». И я хотел у бабушки. Мы проживали целое лето у бабушки, мне больше ничего не надо было. Обыкновенная деревенская жизнь для меня, городского, – это было хорошо.
Что изменилось? Нас переформатировали. Нам внушили, что потребностью является, скажем, жить так, как живут за границей, или ездить за границу, или обязательно отдыхать на море, или обязательно иметь коттедж, или обязательно иметь дорогую машину. И мы включаемся в эту гонку, верим, что это необходимо. Большинство современных молодых людей думает, что так и нужно жить. Но мне за 50, и я помню, что в моем окружении никто не хотел так жить. Люди думали о другом, хотели другого, искали другого. И в этой культуре было место смерти.
А сейчас пришла культура потребления, когда разговор о смерти неуместен. Потому что зачем тебе тогда Турция или Эмираты, если все равно потом вернешься на Урал, будешь жить при недостатке солнца, в холодное лето и морозную зиму? Как говорится, перед смертью не надышишься. Ты не можешь вечно отдыхать в Эмиратах, все равно придется вернуться к нормальной жизни. И какой в этом смысл?
Есть другие способы отдыха, которые по-настоящему наполняют. Ты не просто украл кусочек солнца, не просто провалялся на пляже неделю, а действительно чувствуешь себя отдохнувшим, потому что что-то узнал, что-то сделал. Главное, ты не пытался сбежать от этой жизни, ты пытался ее наполнить чем-то содержательным, чтобы хотелось жить, хотелось верить, хотелось любить.
Изменилась культурная парадигма цивилизации, система ценностей. И в этой системе ценностей смерти места нет, потому что она разрушит всю эту систему цивилизации. Если напомнить о том, что жизнь конечна, что есть эпидемия, мор, война, то все может рухнуть. «Нет-нет, давайте об этом не будем, потому что тогда страшно. У меня планы на новую машину, на ипотеку, я хочу купить новую квартиру – свои 200 квадратных метров надоели, хочу другие. Я не хочу думать о том, что завтра война или послезавтра эпидемия или у меня могут обнаружить рак или кто-то из моих близких захворает, потому что тогда я не смогу наслаждаться жизнью».
Но для христианина важно всегда помнить час смертный. Именно по этой причине при выходе из храма (где есть роспись и фрески) изображаются сцены Страшного Суда?
– Не только поэтому. На самом деле культура смерти в Православии очень неоднозначна и примерно после XVI века очень сильно исказилась. Изначально христиане жили в обстановке не страха смертного; они помнили о смерти, но не боялись смерти. Потом это изменилось, и люди стали бояться смерти, соотнося смерть с картинами Страшного Суда, последнего суда, ведь после смерти придется отвечать за свои грехи. Такого восприятия смерти в классическом христианстве до XVI века не было. В значительной степени на это повлияли лютеранские, католические модели. Изначально восприятие смерти не было в контексте Суда. Рисовали не Страшный Суд, рисовали воскресение из мертвых. Икона, которая сейчас еще значительно распространена в нашей Церкви, называется «Сошествие во ад». Изображен Христос, спускающийся в ад, берущий за руку и изводящий из гробов Адама, Еву и сонм людей; разрушены ворота, валяются ключи. Это Тот, Кто попрал смерть. Для людей это наглядное свидетельство. При недостатке богословского образования, при недостатке знания Октоиха или Цветной Триоди простые люди, видя это, понимали, что смерть для христианина – это освобождение. Люди так воспринимали смерть.
Потом внесли элемент ответственности, Суда, и смерти снова стали бояться. Не сама по себе смерть страшна, а то, что придется отвечать. Это мобилизовало человека на покаяние; он хотя бы перед смертью начинал думать о том, чтобы позвать священника, исповедоваться, собороваться, что-то еще сделать перед смертью, чтобы не бояться встречи со Христом. Но потом ушло и это, сейчас мы видим, что люди вообще не хотят говорить и думать о смерти.
Есть даже такая специфическая священническая часть церковного опыта: тяжелобольные люди священника домой не зовут. Еще 50 лет назад только занемог человек – сразу звал священника, боялся умереть без Причащения. Не умер – еще позовем священника. На ноги встал – и хорошо. Чуть только заболел – сразу звали священника. Сейчас нет. Сейчас человек заболел, никто священника не зовет, думают, если придет священник, тот сразу умрет. Пусть еще помучается, полежит, пострадает. И только когда человек уже начинает агонизировать, зовут священника и спрашивают, можно ли. Уже нельзя, потому что он уже не может ни исповедоваться, ни причаститься осознанно, – он умирает. Настолько люди боятся сейчас всякого религиозного переживания, размышления о смерти.
Недавно меня спросили, что делать, когда знаешь, что родственник умирает. Девушка плачет, рассказывает о том, что дедушка скоро умрет. Как ее успокоить, настроить на правильный лад?
– Не надо бояться смерти. Вот сейчас весна, у нас в Екатеринбурге сегодня замечательный день, и он скоро кончится. Говорят, завтра еще один такой день, а потом кислый апрель без тепла и солнца практически до мая. Мы знаем это. И что, впадать в депрессию? Раздвинуть границы этого дня, чтобы он длился не 24 часа, а 48 часов? Но это невозможно. Факт остается фактом, кончится тепло – и начнется холод. Потом начнется лето. Мы проживаем лето и понимаем, что оно кончится и придет зима. Надо просто принять объективный факт.
Нас жизнь учит принимать объективные факты. Например, я не могу поднять 500 килограммов веса. Я не могу в нынешнем своем состоянии не спать ночью. Я очень хочу, но мой организм говорит: «Все, ты этого больше делать не можешь. У тебя больше не такая голова, не такое давление, не такое сердце». Я полжизни прожил так, что не спал по ночам, мне это очень нравится. Теперь я так не могу, и это факт, его нужно принять.
Так и смерть близких надо принять. Я помню, проживал это с папой, который ушел несколько лет назад, в 2018 году. Я помню свое состояние. Он был еще не стар, был в силах, и я молился, чтобы Господь продлил его жизнь. Потому что я его очень люблю. Мне до сих пор его не хватает, я до сих пор ощущаю боль от того, что его нет рядом. Я молился, чтобы он был жив. Конечно, у него были какие-то болезни, у него начала развиваться деменция, но все это было не так важно, я хотел, чтобы он жил. И вдруг в какой-то момент я понял, что так нельзя, что я думаю о себе: мне он нужен. А ему трудно жить, трудно умирать. И я его отпустил. Я сказал: «Да, Господи, я согласен». И в течение недели он умер.
Надо смириться с этим фактом. Ты не можешь человека удерживать силой, не можешь говорить: «Я хочу, мне надо». А что ему надо? Он прожил жизнь, он устал, он хочет домой, отпустите его домой. Ведь, во-первых, это эгоизм; во-вторых – неверие. Человек идет к Тому, Кто его любит, он наконец-то встретится с Тем, Кто его любит, Кто его создал, Кто наблюдал за ним всю жизнь, Кто умер ради него. И Он ждет домой любого, тем более если это крещеный, верующий во Христа человек. Почему мы думаем только о себе?
Это опыт, который ты проживаешь и понимаешь, что смерть – не разлука, это некое действие, в том числе и проявление нашей любви, когда мы думаем не о себе, а о том, что старому человеку тяжело нести бремя этой жизни. Надо научиться отпускать. Человек уехал далеко, мы с ним сколько-то не увидимся, но, учитывая краткость человеческой жизни, однажды мы встретимся. И для нас эта встреча будет радостной не только потому, что мы встретимся с нашим Богом, но и потому, что там нас ждет любимый человек, например, наш дедушка, который будет нам очень рад.
Записала: Нина Кирсанова
Полную версию программы вы можете просмотреть или прослушать на сайте телеканала «Союз».
БЕСЕДЫ С БАТЮШКОЙ
Иерей Евгений Фирса: О покаянии
БЕСЕДЫ С БАТЮШКОЙ
