Живешь без Таинств и словно вся, не очень заметно для себя и совершенно незаметно для окружающих, наливаешься пустотой — сердце пустеет и тяжелеет. Тяжело делается ходить, есть, думать, что-то решать. Это происходит очень медленно, месяц за месяцем. Ты даже не думаешь об этом и изредка приходящее «надо бы уже...» тут же прогоняешь беспечным «ну да, как-нибудь потом обязательно схожу». А время идет, и вот уже лето опять катится навстречу осени, и тяжесть, заполнившая тебя, вдруг не дает тебе быть самой собой, и ты чувствуешь себя, как в тесной клетке: кругом прутья, замки, заграждения — и уже, кажется, не протиснуться никуда, и выхода нет, в какую сторону ни смотри. Ты живешь в круговерти своих дней — то в них одно, то другое. Но вот одна-единственная мысль вытесняет все остальные: пора идти. Нет сил больше откладывать и ждать. Ты чувствуешь, что никто — ни самый добрый друг, ни самый лучший доктор — не освободит тебя от этой налипшей за месяцы тяжести и не вылечит, не поможет. Тут нужен другой Врач, и идти надо к Нему...
И как только решила это, сразу, кажется, вся плоть восстает: в день всенощной страшно хочется спать, а еще наваливается сразу несколько дел, конечно же, неотложных. Портится погода — идет дождь и падает давление. Колотится сердце. За час до выхода начинают почему-то болеть ноги, и какая-то сила прижимает к уютному дивану и нашептывает мысль: «Да полежи сегодня, поспи, потом как-нибудь сходишь, чего ты, все же так живут, подумаешь…»
И еле-еле собравшись, выходишь из дома. Природа какая-то не та: солнце жжется, ветер налетает порывами. Город кажется отвратительным, грязным и скучным. В голове одна мысль — скорее бы… Стоишь у крыльца храма и зачем-то внимательно читаешь все объявления о предстоящих паломничествах, пытаясь запомнить даты. Лишь бы не входить внутрь! Все кажется неприятным и ненужным. Платок сначала путается в сумочке и не достается, потом делается каким-то скользким и все сползает с головы. Тянет скорее отсюда сорваться, убежать, уехать. Входишь в храм.
Внутри бело и нагрето. Сразу окутываешься тишиной и какой-то незаметной, прозрачной ласковостью — вот Николай Угодник, вот «Взыскание погибших», ты знаешь их, знаешь и старушку за свечным ящиком, знаешь эти окна, из которых льется желтый теплый свет августа. Батюшка уже служит — царские врата раскрыты, он вышел кадить. Священников здесь три: один постарше, второй помоложе, третий средний. Ты мучительно гадаешь — кто будет сегодня исповедовать? Бумажка в руке уже вся измята. Встаешь в угол и перечитываешь. Ужас все нарастает. Давишь в себе его — без толку. Страшно. Стыдно. Сердце поднимается в горло и начинает биться, кажется, на всю церковь. Становится нечем дышать, мучительно хочется выйти на воздух. Задыхаешься и страшно упасть. Ничего не слышишь и не понимаешь — что поет хор, что восклицает диакон. Вместе со всеми машинально кланяешься, когда священник закрывает врата и уходит в алтарь. В голове одна мысль — скорее бы уже. Как в детстве, когда приводили на санацию в зубной кабинет.
Замечаешь большую икону святого Леонтия Ростовского — в честь него и освящен этот храм. И с надеждой, потому что больше ничего нет внутри, начинаешь просить его, шевеля губами — помоги мне, научи, поддержи, дай решимости, не дай уйти. Ничего не чувствуешь в ответ, словно разговариваешь с доской, на которой просто написан лик… Тошно.
Наконец выходит священник — уже в поручах и епитрахили. Средний, лет пятидесяти. С большими добрыми глазами и бородкой вперед. Бодро шагает к аналою, укладывает Евангелие и крест. Зло думаешь: ему-то хорошо…
В каком-то отчаянии, словно в очереди на повешение, ты встаешь в хвост, за пятью старухами. Пропускаешь всех. Ждешь. В голове звенит полная пустота, в руке — измятый листок. Только бы поскорее, только бы уже поскорее. Как у зубного врача — пусть делают что угодно, лишь бы быстрее закончили, лишь бы не сверлили. Но нет, здесь непременно будут сверлить. Мука-то какая, Господи…
Старухи исповедуются быстро, по минуте — и привычно ныряют под епитрахиль. Батюшка с ними прост и улыбчив. То ли будет с тобой, изнываешь ты… Что за грехи у старух? Ну, не дала стакан сметаны соседке, ну, прикрикнула на деда своего. А у тебя целый листок в руке… Что с ним делать? Выбросить сейчас в урну? Убежать? Будут звать — не поворачиваться? Сделать вид, что ты просто так зашла? Поздно.
Батюшка зовет, показывает рукой — мол, подходи, чего ты. Делаешь шаг на ватных ногах и не видишь уже ничего, кроме красной обложки Евангелия и сверкающего латунного креста перед ним. Шагаешь и думаешь: зачем я здесь, зачем пришла? Поздно.
Не знаешь, с чего начать. Говоришь зачем-то: «Батюшка, я быстро, я Вас не задержу». Он участливо склоняется к тебе и с улыбкой: «Ну зачем же быстро, тут торопиться не надо». Спрашивает имя, ты называешь — пересохшими губами. Кроме бумажки в руке уже ничего не осталось. Мыслей нет ни одной, чувств, ощущений — тоже. Разворачиваешь кое-как, видишь почему-то плохо, как в тумане, и говоришь, извиняясь: «Я сначала самые плохие скажу, ладно?» — «Ладно», — кивает батюшка. Слушает. «Самые плохие» кончаются быстро, начинаются «средние». Их много — «как песок морской»… Читаешь вслух и не понимаешь, сколько времени прошло. Куда девались звуки службы? Не слышишь ничего, кроме себя. Голос металлический, чужой. Разве это я говорю? Разве это я делала? Противно, стыдно… Мучение.
И вдруг все кончается. Раз! — одним махом: как обрубили. Как будто я, замотанная в тесные полотенца, плыла по какому-то мучительно бесконечному эскалатору, и внезапно — не то что эскалатор остановили и размотали меня, — удалили вообще всё. Нет ничего, что не давало дышать. Куда-то пропало сердце и его «бум, бум, бум!». Тишина. Очень простая, обыденная тишина. Батюшка долго молчит, потом кивает головой и накрывает епитрахилью. И ты понимаешь — всё. Всё! Это всё. Тебя не обманули. Всё будет хорошо, сможешь жить дальше.
Батюшка читает над тобой молитву, прикасается к макушке. Ободряюще улыбается — мол, ну чего ты? Разрешает назавтра причаститься и просит прочитать три канона. Уточняет, знаю ли я, какие. Я готова прочитать хоть сто канонов. Внутри легкость и ликование! Как это мне могло не хотеться идти на исповедь? Почему мне было тяжело, от чего? Вся тягота, как кожа со змеи, слезла с души и пропала. Где она? Не знаю, где-то развеялась! Легко. Просто. Очень обыкновенно все кругом.
На прощание батюшка говорит: «Помни, Оля, если не будем к Богу приближаться, все мы погибнем». Киваю, еще раз обещаю прочитать каноны, не есть и не пить после полуночи. Ухожу.
Господи! Как хорошо быть в Твоем храме! Как легко вдруг стало плечам, ногам, телу, рукам, глазам! Как хорошо стало всё видно! Как приятно здесь быть, смотреть на всё, слушать! Исчезло и забыто одним мигом всё, что давило и мучило, не давало простора и решимости жить.
Всенощная проносится одним махом. Начинают читать первый час, кланяешься вместе со всеми, выходишь на улицу.
Снимаешь платок, ставший снова шелковым и послушным, прячешь в сумочку и вдруг набираешь в легкие воздуха что есть сил и вздыхаешь. И — улыбаешься. Невозможно сдержать улыбку. Хочется засмеяться! Такой радости и легкости никогда ни от чего житейского не бывает — знаешь уже по опыту. Идешь с этой улыбкой через переулок, выходишь на зеленую улицу, ведущую к дому. Идешь медленно. Воздух — как мед. Природа опять стала райской. Вокруг все так хорошо и красиво, что не веришь, что это та же самая улица, по которой ты шла, мучаясь от тяжести и еле передвигая ноги, два часа назад.
Бумажка, изорванная в клочья, все еще в руке. Бросаешь ее в урну — с облегчением. Теперь это тебя не касается, не имеет к тебе никакого отношения. С тебя сняли панцирь, содрали пелены, впустили в душу свет и покой, снова расчистили пространство для радости, снова прибавили сил. Понимаешь, что надо беречь, и понимаешь, что не сбережешь. Самой — не получится: Без Меня не можете творити ничесоже (Ин. 15, 5). Какая же это правда…
Дома боишься сказать близким резкое слово, боишься вообще напустословить, чего-нибудь не того наболтать, наслушаться лишнего. Пьешь чай, закрываешься в комнате и смотришь на деревья. Тихо разговариваешь с мужем по телефону. Говоришь — а я завтра причастница. И у самой сердце сладко замирает от этих слов.
Вечер — мирный, кроткий, податливый — уложился ровно в то время, чтобы хватило прочесть каноны: «Связан многими ныне пленицами грехов и содержим лютыми страстьми и бедами, к Тебе прибегаю, моему спасению…»
Последование остается на утро. Заводишь будильник на шесть и ложишься. Так хорошо и легко, так просто все вокруг и так вдруг понятно, как жить и что делать, где правда и где неправда, куда двигаться и что исправлять — что искренне удивляешься. Душа словно встала на свое место. Хочется просто улыбаться и молчать. Наверное, это и называется — «водворился мир»… Хочется как можно дольше удержать это состояние, не забыть его. Чудо.
Фото священника Дионисия Елистратова
Газета «Православная вера» № 16 (540)
