Художник: Игорь Машков
Суп был теплым и таким пахучим… Алеся, как всегда, не пожалела зелени. Небось на рассвете рвала. Это она любит — приправить да украсить. Тонкая струйка пара мягко клубилась над старенькой щербатой тарелкой. Агафья привычным движением руки перекрестила суп и вздохнула. На глазах выступили слезы: какой же славный ее Олежка! А она… она так виновата перед ним…
На глазах выступили слезы: какой же славный ее Олежка! А она так виновата перед ним
Старушка стала вглядываться в лицо сына — каждая черточка была знакома до боли… Даже если закрыть глаза, то вот он — ее сыночек: не только лицо, но и походка, и вечно поцарапанные ладони. Олежка сел рядом, и она смогла прикоснуться к упрямому вихру на самой макушке. Морщинистые пальцы нежно легли на его голову и мягко сползли к виску. Рано поседел ее сынок, рано. Олег, поймав руку матери, поцеловал ее и улыбнулся: «Кушай, мама, а то остынет».
Как бы она сейчас без него… Остальные детки давно уж разлетелись из родимого гнезда, и носит их судьбинушка по белу свету. А косточки дорогого Василя лет двадцать назад схоронила мать сыра земелька. Старость — не радость, отняла силы, а наградила хворями, что въелись в тело, как та черная земляная пыль — в ее загрубевшие от работы пальцы. Ох, земля-матушка — кормилица! Ты всегда требуешь от нас, людей, труда и заботы с ранней зорьки до заката, каждый Божий день надо тебя уважить, да полить-попотчевать соленым потом, дабы хлеб был на столе, да чтоб детки были сыты.
А их у Агафьи семеро. И, почитай, все народились сразу после войны. Ох, она — окаянная, слезами да кровью выстраданная! Слава Богу, хозяин-то, Василь, живой до хаты вернулся. Счастья-то было! Коли бы на этом все беды сгинули! Да что тут говорить! Война ушла — голод да нужда пришли. Всем в деревне было несладко. Да на хуторе завсегда тяжелей хозяйство вести. Все особняком — до ближайших соседей больше версты, только на себя и пеняй, ежели что...
Невзлюбила Агафья дитя увечное
Голодно было, а детишек много народилось, почитай, с десяток. Не все выжили-то… А Олежка когда родился — напугал. Увечьем своим... Тут и так орава, кормить нечем, работы — что и голову приклонить некогда, а еще это горе… Как же она с ним, горемычным? Как он-то сам? Невзлюбила Агафья дитя увечное. Смерти стала желать. Думала: чем раньше отмучается — тем лучше! Жизнь к калекам да болящим немилостива. Да и семейству несладко придется — какой из него работник? Обуза, нахлебник, да и только!
Бывало, оставит на лавке без одежки, холодного да голодного — авось смерть сама приберет, тихо да незаметно. Дитя ведь завсегда ухода требует да тепла материнского. А тут… Ну, зачем ему жить и маяться? Фельдшер, вон, сказал, что хворь его никогда не пройдет, не исцелится…
«Прости, Господи, меня грешную! Век каяться, слезы горючие лить! Как бы я сейчас без Олежки-то? Если б не увечье его, давно б с невесткой съехали с хутора, не остались бы.
Вот ведь жизнь — загадка, никогда знать не знаешь, ведать не ведаешь, что Боженька дает тебе: кажется, беда пришла, скорбь да теснота, ан времечко минет, и беда-то на пользу, а горесть — в утешение переменится».
Агафья украдкой утерла слезы и прошептала молитву. Олежка встал с кровати матери и, как всегда, медленно, осторожно пошел к двери. На кухне ждала Алеся — пора печь топить, а дровишек маловато. Вот еще пару шагов — и порог будет. Вдруг нога наткнулась на что-то мягкое и упругое. Олег споткнулся, чуть не потерял равновесие и услышал резкое, пронзительное «мяу!» Кошка. Вот ведь разбойница — шмыгнула прямо под ноги! И что ей приспичило? Ну, да ничего, главное — не упал.
Видя, как сын наткнулся на кошку, мать вздрогнула, но, когда он схватился за дверь и устоял, успокоилась, перевела взгляд на тарелку супа. Он был все еще теплым и таким пахучим…
«Когда мы встретимся с Олежкой там, в вечности, как я посмотрю ему в глаза? Как?! — подумала Агафья и снова прослезилась. — Ведь там, в другой жизни, глаза у него будут…».
