Какое-то время назад я сам относился к перспективе реформ с горячим одобрением - полагая, что все ясно и очевидно, надо разворачиваться лицом к народу и к (предполагаемой) апостольской чистоте. А те, кто против реформ – люди замшелые, которые держатся за старое только ради того, что оно старое, и больше заботятся о преданиях старцев, чем о спасении душ.
А потом оказалось, что вопрос гораздо сложнее, и у людей, которые смотрят на предложения реформ с настороженностью, есть серьезные доводы. Можно согласиться с тем, что календарь как таковой не священен, и те православные Церкви, которые отмечают Рождество 25 декабря, не отпали от Православия. Можно согласиться с тем, что православное богослужение можно совершать на любом языке – в том числе, конечно, русском. Можно согласиться с тем, что в ранней Церкви были диакониссы – хотя, уточним, что их миссия была иной, нежели у современных диаконов. Ничего принципиально, догматически неприемлемого нет в выборности духовенства.
Но, тем не менее, у нас могут быть серьезные основания воздержаться от реформ языка, календаря или института диаконов. Обратим внимание на некоторые из них.
Воздерживаться от перемен можно не только потому, что статус-кво священен и неприкосновенен, но и потому, что сами перемены имеют цену – и чтобы платить ее, надо ясно понимать, за что. Допустим, у человека нос картошкой – исторически так вырос. Он предпочел бы иметь римский нос, как у античной статуи. Стоит ли ему делать пластическую операцию? Ну, если бы он мог просто однажды проснуться с римским носом, это было бы неплохо. Но так не получится. Нужна дорогостоящая операция с определенным восстановительным периодом, неизбежно чреватая осложнениями, и, при самом лучшем раскладе, человек не будет выглядеть как античная статуя – во-первых, потому, что живые люди вообще никогда не выглядят как статуи, во-вторых, потому что возможностей самого лучшего на свете пластического хирурга недостаточно для того, чтобы сделать из картошки классический римский нос. Результат всегда будет не таким, как хотелось бы. Таково уже несовершенство нашего мира. Поэтому операция по жизненным показаниям – это одно, а операция, когда острейшей необходимости в этом нет – это другое.
Как говорится в анекдоте про разговор программиста с сыном, “сынок, работает – не трогай”.
Реформирование сообщества, сама природа которого есть традиция, это всегда операция на живом организме, и всегда надо иметь уверенность, что она делает этот организм более здоровым. Бережность к традиции – это бережность к живым людям, которым она дорога. Реформы – это всегда конфликты между теми, кто их принимает, и теми, кто их отвергает. Надо ли на эти конфликты идти? В принципиальных вопросах, когда речь идет о вечном спасении людей – да. Но если речь идет о вопросах, которые по мнению самих людей, предлагающих реформы, догматического и сотериологического значения не имеют, то вряд ли.
Какое-то время назад я сам был, скорее, сторонником перехода на русский язык в богослужении. Аргумент “люди малоцерковные не понимают, о чем идет речь” представлялся мне вполне убедительным. В самом деле, кто такой “нощный вран на нырищи”?
Сейчас я склонен думать, что непонимание богослужения – это не столько лингвистическая, сколько образовательная проблема. Если перевести тексты богослужений на современный русский, они останутся непонятными – их богословие будет недоступно человеку, просто зашедшему в храм. Чтобы понимать, о чем идет речь, нужно определенное наставление в вере, катехизация, так или иначе вхождение в церковную жизнь требует усилий. А понимание того, что происходит на Литургии, естественно приводит к пониманию того, что поется и читается в храме.
Понимание богослужения требует меньших усилий, чем освоение другого языка – от людей не требуется в быту общаться на церковно-славянском, чтобы понимать богослужение.
Но не является ли церковнославянский язык барьером, препятствующим людям прийти в Церковь? У меня нет каких-то социологических данных, но по опыту общения с малоцерковными людьми я бы предположил, что нет. Люди хотят, чтобы Церковь была особенным, отделенным местом, им как раз больше нравится то, что там звучит особенный, церковный язык. Даже люди не слишком благоговейные в своей обычной жизни, нуждаются в Церкви как в месте благоговения.
Католики после II Ватиканского собора отошли от служения на латыни начали совершать мессу на национальных языках. У них были основания это сделать – в отличие от церковнославянского, латынь – язык не родственный родным языкам большинства католиков. Собор также предпринял ряд других реформ. Но это не привело к каким-то заметным позитивным результатам; например, во Франции, с 1963 по 1973 год, количество поступающих в семинарии уменьшилось на 83%. Число прихожан, регулярно посещающих мессу, сократилось на 66% во Франции, на 54% – в Голландии, и на 40% – в Италии и США.
Опыт как католиков, так и протестантов, показывает интересное явление – желание пойти людям навстречу, парадоксальным образом оборачивается тем, что люди уходят. Реформы, которые должны открыть Церковь миру, приводят к тому, что мир все больше теряет к ней интерес. Так что то, что уход от церковнославянского поможет людям прийти в Церковь – далеко не факт.
Вопрос о выборности духовенства уже рассматривался подробно в других статьях, и сейчас нет необходимости на нем останавливаться. Что же касается постов, то, конечно, традиции поста задают высокую планку, до которой значительная часть православных не дотягивается. Реальный уровень постничества, конечно, ниже. Но людям есть куда тянуться – снижение этой планки приведет не к тому, что люди начнут все соблюдать, а к тому, что уровень реального соблюдения постов опустится еще ниже.
Но у противников реформ есть еще один довод, к которому, как мне кажется, стоит прислушаться. Между Церковью и современным миром существует глубокое и принципиальное несогласие; Церковь находится под нарастающим давлением, цель которого – заставить ее отказаться от ее учения относительно жизни, смерти и семьи.
Некоторые общины на Западе уже прогнулись под этим давлением – мы можем взглянуть, например, на Епископальную Церковь США, членство которой в англиканском сообществе было приостановлено из-за того, что даже для гиперлиберальных англикан она оказалась несколько слишком либеральной. Эта община полностью подчинилась миру – и, увы, мир этого совсем не оценил, она стремительно теряет прихожан.
Это давление – как вода, напирающая на плотину – ищет любую возможность для прорыва, любую возможность начать расшатывать церковное здание. Лучше такой возможности не создавать – даже если сама по себе она не выглядит такой уж страшной.
Церковь – это посольство небесного Иерусалима. Она есть присутствие Иного, священного. Ей вверено послание, которое намного важнее всего в мире. Любые события в ее жизни должны быть продиктованы этим Посланием, а не внешним миром.
